Я малодушно заметил, что с ее стороны это было мило и благородно, но я знал, что она лгала, что ее откровения замешаны на вранье. Пока она углублялась в рассказы о своих похождениях, я с ужасом думал о том, что всё это так и осталось для Свана неизвестным, и принесло бы ему столь сильные страдания, потому что его чувственность была привязана к этой женщине; и он догадывался обо всем этом по ее глазам, стоило ей взглянуть на какого-нибудь незнакомого мужчину, женщину, пришедшихся ей по вкусу. По сути, она болтала только затем, чтобы снабдить меня, как казалось ей, сюжетами новелл. В этом она ошибалась — она конечно же с избытком пополняла кладовые моего воображения, но это совершалось это непроизвольно, и у истока стоял я сам, — с ее помощью, хотя и без ее ведома, я постигал законы жизни.
Г‑н де Германт приберегал свои молнии для герцогини, и г‑жа де Форшвиль не упускала случая указать раздраженному герцогу на свободный круг общения его жены. Так что герцогиня была вдвойне несчастна. Правда, г‑н де Шарлю, с которым я как-то об этом разговорился, утверждал, что первые проступки были допущены не его братом, что в действительности миф о верности герцогини прикрывает бессчетное количество тайных приключений. Я никогда не слышал подобных разговоров. Практически для всех г‑жа де Германт была женщиной совершенно иного склада. Мысль о том, что она безупречна, разумелась как нечто очевидное. Я не мог решить, какое из двух этих предположений соответствует истине — истине, которая неизвестна трем из четырех. Мне ведь еще помнились блуждающие голубые взгляды герцогини де Германт в одном из нефов комбрейской церкви. Однако правдой было и то, что ни одно из этих предположений не опровергалось ими, и как тому, так и этому они могли придать иные и столь же приемлемые смыслы. В детском своем неразумии я на мгновение принял их за любовные взгляды, обращенные ко мне. Затем я понял, что то были лишь благожелательные взоры владычицы, которая, как с витражей церкви, рассматривала своих вассалов. Следовало ли теперь признать, что именно первая моя мысль была истинной, что позднее герцогиня никогда не говорила со мной о любви только потому, что скомпрометировать себя с другом тетки и племянника было для нее опаснее, чем завести интрижку с неизвестным юношей, случайно встреченным в Св. Иларии Комбрейской?
Герцогиня, должно быть, пережила счастливые мгновения, ощутив, сколь содержательным было ее прошедшее, разделенное мною; но когда я попросил ее рассказать мне, в чем проявлялся провинциализм г‑на де Бреоте, которого в свое время я плохо отличал от г‑на де Сагана или г‑на де Германта, она снова встала на точку зрения светской женщины, то есть хулительницы всякой светскости. Разговаривая со мной, герцогиня провела меня по комнатам. В маленьких гостиных разместились гости, знакомые друг с другом, — чтобы послушать музыку, они предпочли уединиться. В гостиной ампир погружались в слух немногочисленные фраки[193], восседавшие на канапе; рядом с псише, поддерживаемом Минервой, виднелось кресло, раскрытое прямым углом, но внутри вогнутое, как люлька, — там сидела девушка. Изнеженность ее позы — она даже не шелохнулась из-за прихода герцогини — контрастировала с чудным сиянием ее ампирного платья алого шелка, перед которым бледнели самые красные фуксии, а броши и цветки так глубоко погрузились в перламутровую ткань, что оставили на поверхности лишь впалые следы. Здороваясь с герцогиней, она слегка наклонила прекрасную каштановую голову. Было еще совсем светло, но для лучшего сосредоточения на музыке она попросила закрыть большие занавеси, и, чтобы публика не спотыкалась, на треножнике зажгли урну, поверх которой разливалось мягкое свечение. В ответ на мой вопрос, г‑жа де Германт сказала, что это г‑жа де Сент-Эверт. Тогда я спросил, кем она приходится известной мне Сент-Эверт. Герцогиня ответила, что это жена одного из ее внучатых племянников, высказалась за мысль, что урожденная Ларошфуко, но при этом отрицала, что сама знакома с Сент-Эвертами. Я напомнил ей о приеме (известном мне, по правде говоря, лишь понаслышке), на котором, еще принцессой де Лом, она встретила Свана. Г‑жа де Германт утверждала, что такого никогда не было. Герцогиня всегда была врушкой, и с годами эта ее черта усугубилась. Г‑жа де Сент-Эверт представляла салон — со временем, впрочем, рухнувший, — который герцогиня предпочитала отрицать. Я не настаивал. «С кем вы у меня могли познакомиться (он был остроумен), так это с мужем упомянутой, а с ней у меня никаких отношений не было». — «Но ведь она не была замужем». — «Вам так кажется, потому что они развелись; он, кстати, был намного приятней супруги». В конце концов я понял, что огромный, необычайно крупный, сильный и совершенно седой мужчина, с которым я почти везде встречался, так и не узнав его имени, был мужем г‑жи де Сент-Эверт. Он умер в прошлом году. Что же касается племянницы, то мне так и не довелось узнать, от боли ли в желудке, нервов, флебита, родов — предстоящих, недавних или неудавшихся, но она слушала музыку без движений и, кто бы ни прошел, не шелохнувшись. Скорее всего, восседая в кресле и гордясь своими прекрасными алыми шелками, она хотела производить на нас эффект своего рода Рекамье. Едва ли она понимала, что благодаря ей имя Сент-Эвертов заново распускалось во мне и в далеком отстоянии отмечало долготу и непрерывность Времени. И она баюкала Время в челночке, где цвели имя Сент-Эвертов и стиль ампир в шелках красных фуксий. Г‑жа де Германт заявила, что ампир всегда внушал ей отвращение; этим она хотела сказать, что она питает к нему отвращение сейчас, и это было правдой, потому что, хотя и с некоторым опозданием, она следовала моде. Не входя в такие сложности, чтобы говорить о Давиде, в котором она не разбиралась, она еще в юности считала Энгра скучнейшим трафаретчиком, затем, ни с того ни с сего — одним из самых «пикантных» мэтров Нового Искусства, и дошла даже до того, что перестала выносить Делакруа. Какими путями она вернулась от своего культа к порицанию, не столь важно, поскольку это нюансы вкуса, отраженные критиками искусства за десять лет до разговоров многоумных дам. Покритиковав ампир, она извинилась за разговор о таких незначительных людях, как Сент-Эверты, и таких пустяках, как провинциализм Бреоте, ибо она была так же далека от понимания, почему меня это интересовало, как г‑жа де Сент-Эверт-Ларошфуко, в поисках желудочного успокоения или энгровского эффекта, — по какой причине меня чаровало ее имя, имя ее мужа, а не более славное имя ее родителей, почему я смотрел на нее, в этой символической пьесе, как на баюкающее движение Времени.
