Бабы пряли на солнышке, куры рылись возле порогов – тишь да гладь, да божья благодать.
И вдруг все бросились врассыпную, завидя издали дядю Мази, городского сторожа, с арканом наготове.
Куры разбежались по курятникам, словно поняли, что метит он и на них.
Надо сказать, что дядя Мази получал от муничипьо[1] пятьдесят чентезимо[2] за каждую беззаконно роющуюся на улице курицу и три лиры за свинью.
Конечно, он предпочитал свиней, и как только завидел поросенка кумы Сайты, растянувшегося вверх пятачком на солнышке перед дверьми, закинув аркан – и готово дело.
– Владычица-заступница! Да что вы делаете, кум Мази, креста на вас, что ли, нет!.. – завопила кума Сайта. – Ради Христа, не штрафуйте меня, дядя Мази! Не разоряйте бедную женщину! Чем я вам платить буду?..
– Что поделаешь, родная моя! Я – подневольный человек: такой приказ вышел от головы. Не хочет он больше, чтобы свиньи по улицам валялись. Если оставлю вам поросенка – сам без хлеба останусь…
Кума Санта бежала за ним следом, как безумная, рвала на себе волосы и причитала:
– Ах, дядя Мази! Дядя Мази! Вы не знаете, верно, что я за него четырнадцать тари дала на ярмарке в Иванов день и берегла его, как зеницу ока. Оставьте мне поросенка, за упокой души ваших папаши с мамашей! Ведь на новый год за него два золотых дадут!
А дядя Мази, наклонив голову, как бык, только об одном думал, осторожно ступая по рытвинам с поросенком за плечами: «Не угодить бы ненароком в канаву!»
Тогда кума Сайта, видя, что дело дрянь, здоровым пинком в зад свалила его с ног.
Как увидели его бабы барахтающимся в грязи, так каждая из них расплатилась и за себя и за всех пойманных свиней вместе, – швыряли камнями и таких тумаков ему надавай, не приведи бог!
Но вовремя подоспел с саблей через плечо дон Личчу Папа!
– Именем закона!..
Закон присудил куму Санта к штрафу и уплате судебных издержек. В тюрьме бы еще насиделась баба, если бы не «вступился» барон, который видел всю эту кутерьму из окошка своей кухни.
Он уверил судей, что тут не может и речи быть о сопротивлении властям, потому что в этот день у дона Личчу Папа не было на голове форменной фуражки с золотым галуном. Но все-таки барон в конце концов соглашался с головой и говорил:
– Всех этих кур и свиней, конечно, следует убрать подальше от жилья, – противно глядеть: улицы превратились в сущий хлев.
А когда прислуга «заступника» – барона лила из окошек помои на головы; прохожих, никто пикнуть не смел.
Только горевали, что куры, запертые в курятниках, чахли, а свиньи, которых теперь за ноги привязывали к кроватям, исхудали, словно побывали в чистилище; кроме того, прежде они пожирали всякую пакость, валявшуюся по улицам, а теперь куда ее девать?
– Был бы у меня мул, собственными руками бы все сгреб и увез к себе в усадьбу: дороже золота мне этот навоз! – так вздыхал дядя Вито, у которого недавно свел со двора за долги; последнего мула сам Личчу Папа… Он отлично знал, что думскому сторожу – одному кум Вито мула ни за что не отдаст. Нос откусить скорее даст, чем позволит забрать мула. И Личчу; Папа пришел со сторожем вместе, а потом сидел перед судьями за отдельным столиком.
Когда кум Венерандо стал высчитывать, сколько должен ему за аренду Вито Грилли, у бедного кума Вито язык прилип к гортани.
– Если ваша земля никуда не годится, и вернулись вы с поля с пустыми руками, никто не виноват.
И Венерандо, желая, чтобы должник заплатил ему без всяких разговоров, привел еще с собой адвоката. А когда дело кончилось в его пользу, пошел, ковыляя как утка, в своих сапожищах – довольный-предовольный.
Кум Вито спросил было, правда ли, что теперь у него так и отнимут последнего мула, – да куда тут…
– Молчать! – закричал судья, который в это время, сморкаясь, переходил к другому делу.
– Если бы и вы пришли с адвокатом, вам бы позволили говорить, – утешал беднягу: Вито кум Орацио.
…На площади перед думой злосчастного мула продавали с публичного торга.
– Пятнадцать тари, – кричал пристав, – за мула Вито Грилли! Кто больше?
Кум Вито стоял тут же на ступеньках лестницы и молчал. Что мог он сказать? Что мул старый – ни для кого не новость, что служил он хозяину верой и правдой шестнадцать лет… Но когда мула, наконец, куили и повели прочь, у кума Вито помутилось в глазах.
