«Всё это напоминает мне, — сказал я ей, — мой первый вечер у принцессы де Германт, когда я не знал, приглашен я или нет, и боялся, что меня выставят за дверь; вы были в ярко-красном платье и красных туфельках». — «Боже мой, как давно это было», — ответила герцогиня де Германт, усилив этим для меня ощущение истекшего времени. Она грустно посмотрела вдаль, однако ее мысли задержались на красном платье. Я попросил описать его, и она снисходительно согласилась. «Теперь такого не носят. Эти платья носили только тогда». — «Разве они не были хороши?» — спросил я. Она всегда боялась сказать что-то против себя, что ее умалило бы. «Ну, конечно, я так нахожу это очень милым. Этого не носят, потому что сейчас такого больше не шьют. Но когда-нибудь это вернется, все моды возвращаются: и в платье, и в музыке, и в живописи», — добавила она с нажимом, потому что полагала, что в этой философии есть нечто оригинальное. Но от грусти, что она стареет, лицо ее осенила усталость, тотчас озарившаяся, впрочем, улыбкой: «Вы уверены, что на мне были красные туфельки? Мне помнится, что они были золотыми». Я подтвердил, что это-то я помню прекрасно, не упоминая об обстоятельстве, которым объяснялась моя уверенность[191]. «Как мило с вашей стороны — это помнить», — промолвила она с печалью, ибо женщины называют любезностью воспоминание об их красоте, как художники — восхищение их работами. Впрочем, сколь бы ни было далеко прошедшее, пока существуют женщины с таким умом, как у герцогини, можно избежать забвения. «Помните, — сказала она, словно в благодарность за воспоминание о платье и туфельках, — в тот вечер мы с Базеном отвозили вас домой? к вам должна была прийти девушка, уже заполночь. У Базена вызвала хохот сама мысль, что вас навещают в такой час». И правда, в тот вечер, после приема у принцессы де Германт, ко мне пришла Альбертина. Я, как и герцогиня, помнил об этом, — я, которому Альбертина теперь была так же безразлична, как г‑же де Германт, даже если бы та знала, что девушка, из-за которой я не смог зайти к ним — Альбертина. Дело в том, что по прошествии многих лет, когда наши умершие уже не тревожат нашего сердца, их забытый прах всё еще перемешан, сплавлен с обстоятельствами прошедшего. И хотя мы больше не любим их, нередко, воскресив комнату, аллею, дорогу, по которой они проходили в такой-то час, нам приходится, чтобы заполнить занятое ими место, упомянуть их, — уже не сожалея, не назвав даже имени, даже не разъясняя, кем они нам приходились. (Г‑жа де Германт едва ли знала, кем была та девушка, которая должна была зайти ко мне тем вечером, она не была с ней знакома и сказала об этом только потому, что час и обстоятельства были загадочны). Таковы последние, незавидные формы бессмертия.
Хотя суждения герцогини о Рашели оригинальностью не блистали, однако они интересовали меня, поскольку тоже показывали новый час на циферблате. Ибо г‑жа де Германт не забыла, как и Рашель, о ее выступлении в своем доме, однако воспоминания герцогини претерпели неменьшую трансформацию. «Знаете, — сказала она, — мне тем интересней на нее смотреть, слышать такие овации, потому что это ведь я ее откопала, оценила, стала ее пробивать, проталкивать еще в то время, когда никто о ней не знал и она была общим посмешищем. Да, мой друг, не удивляйтесь, но дом, где она впервые выступила на публике — это мой дом! в те времена, когда всё это так называемое передовое общество, вроде моей новой кузины, — сказала она, с иронией кивнув на принцессу де Германт, которая для Орианы так и осталась г‑жой Вердюрен, — позволило бы ей умереть с голоду и не соблаговолило бы ее выслушать, я нашла, что она интересна, и устроила ей вечер: мы тогда созвали все сливки общества. Сколь бы глупо и вычурно это ни звучало, потому что в сущности таланту никто не нужен, я могу сказать, что это я ей сделала имя. Само собой, она-то во мне не нуждалась». Я еле заметно выразил несогласие и убедился, что г‑жа де Германт готова всецело разделить противоположную точку зрения: «Как? Вы считаете, что таланту нужно помочь? Чтобы кто-нибудь вывел его на свет? что же, в чем-то вы, должно быть, правы. Любопытно, что когда-то мне говорил об этом Дюма. В таком случае, я крайне удивлена, что я смогла ей чем-то помочь, хотя всё это мелочь, — конечно, помочь не самому таланту, но хотя бы славе подобной артистки». Г‑жа де Германт, по-видимому, предпочла расстаться с убеждением, что талант, подобно абсцессу, пробивается самостоятельно, не только потому, что это было для нее более лестно, но также оттого, что, беспрерывно встречаясь с новыми людьми, и к тому же устав, она исполнилась некоторого смирения и теребила других, выспрашивала их точку зрения, чтобы создать собственную. «Можно и не говорить, — продолжила герцогиня, — что эта интеллигентная публика, именующая себя светом, абсолютно ничего не поняла. Возмущались, смеялись. Я напрасно говорила им: “Это любопытно, это интересно, такого еще никогда не делали”; меня не слушали — меня вообще никто никогда не слушал. И отрывок, который она читала, что-то из Метерлинка
