«Как бы вам это сказать. Это был человек, который мог заболтаться, если речь заходила о высочествах. У него был набор довольно забавных историй о членах семьи Германтов, моей свекрови, г‑же де Варанбон, когда она еще не стала приближенной принцессы Пармской. Но кто сегодня знает, кто такая г‑жа де Варанбон? Вот наш друг, он действительно всё это знал, но это кончилось, и даже имени этих людей никто не помнит; к тому же, они не заслуживают упоминаний». И я понял, отчего в свете — несмотря на то что он стал един и социальные связи дошли до максимального стяжения, где всё теперь сообщалось, — все-таки остаются местности (или, по меньшей мере, то, что с ними сделало Время), сменившие имя, уже непознаваемые для тех, кто достиг их после изменения рельефа. «Это была добрая баба, только говорила она неслыханные глупости, — продолжила герцогиня, нечувствительная к поэзии недосягаемого как следствию времени и извлекавшая из чего угодно забавный элемент, под стать литературе Мейлака[190], духу Германтов. — Как-то у нее появилась мания постоянно глотать таблетки, которые в то время давали от кашля, — назывались они (она добавила, смеясь над столь известным тогда, столь характерным названием, неизвестным сегодня ни одному из ее собеседников) таблетки Жеродель. “Мадам де Варанбон, — сказала ей моя свекровь, — глотая эти таблетки Жеродель в таком количестве, вы испортите свой желудок”. — “Герцогиня, — отвечала г‑жа де Варанбон, — но как же я могу испортить свой желудок, если эти таблетки поступают в бронхи?” Затем, это именно она сказала: “У герцогини есть корова — такая красивая, такая красивая, что все ее принимают за племенного жеребца”». Г‑жа де Германт охотно бы рассказывала другие истории о г‑же де Варанбон, известные нам сотнями, однако мы чувствовали, что это имя не вызовет в невежественной памяти Блока никакого образа, пробуждающегося в нас, как только заходит речь о г‑же де Варанбон, г‑не де Бреоте, принце д’Агригенте, хотя, как раз по этой причине, обретет в его глазах притягательность — несколько преувеличенную, но понятную для меня, но не потому, что и сам я когда-то был в ее власти, ибо собственные заблуждения и глупости редко способствуют, даже когда мы прозреваем их насквозь, чтобы мы стали снисходительнее к недостаткам наших ближних.
Даже несущественные детали тех далеких времен стали неразличимы, и кто-то поблизости спрашивал, не от отца ли ее, г‑на де Форшвиля, тансонвильские земли перешли к Жильберте; он получил ответ: «Что вы, эта земля перешла к ней от семьи мужа. Это всё от Германтов. Тансонвиль находится рядом с Германтом. Он принадлежал г‑же де Марсант, матери маркиза де Сен-Лу. Только его заложили под большие проценты. Так что на деньги м‑ль де Форшвиль его выкупили и отдали в приданое жениху».
Другой раз человек, которому я рассказывал о Сване, чтобы описать остроумие той эпохи, ответил: «Да, герцогиня де Германт пересказывала мне его словца; с этим стариком вы познакомились у нее, не так ли?»
В уме герцогини прошедшее претерпело сильные изменения (или разграничения, существовавшие в моем, у нее попросту отсутствовали, и то, что стало для меня событием, осталось незамеченным ею), и она могла предположить, что я познакомился со Сваном у нее, а с г‑ном де Бреоте где-нибудь в другом месте, составив мне, таким образом, прошлое светского человека, — к тому же, она распространяла его на слишком далекие времена. Не только я составил представление об истекшем времени, но и герцогиня, причем с иллюзией, обратной по отношению к моей, — мне оно казалось короче, чем оно было, а она, напротив, растягивала и отбрасывала его слишком далеко, не принимая в расчет то великое разделение между моментом, когда она была для меня именем, потом — предметом моей любви, и точкой во времени, когда она стала для меня заурядной светской дамой. Однако я встречался с ней только во второй период, когда она стала для меня другим человеком. Но от ее собственных глаз эти отличия ускользали, и в самой возможности моего присутствия в ее доме двумя годами раньше она уже не находила ничего особенного, поскольку не знала, что тогда она для меня была чем-то иным, и потому что ее личность не казалась ей самой, как мне, прерывной.
