Впрочем, еще одно обстоятельство усугубляло несчастье герцогини, и оно одновременно способствовало деклассации общества, в котором вращался г‑н де Германт. Последний, успокоенный преклонным возрастом, хотя был еще довольно крепок, давно уже не обманывал г‑жу де Германт — он страстно влюбился в г‑жу де Форшвиль, причем никто не знал, когда зародилась эта связь. (Что может показаться удивительным, если мы вспомним о возрасте г‑жи де Форшвиль. Но, наверное, ее легкая жизнь началась еще в ранней юности. К тому же, бывают такие женщины, которые переживают новое воплощение раз в десятилетие — у них новые романы, они сводят с ума брошенных ради них юниц, когда мы смирились с мыслью, что их уже нету в живых).
Страсть была так сильна, что если бы повторилась — с самыми вольными вариациями — моя любовь к Альбертине и любовь Свана к Одетте, то любовь г‑на де Германта походила бы на первую; старик, повторяя в этой последней любви особенности своих былых страстей, содержал любовницу в неволе. Он требовал от нее, чтобы она завтракала и обедала только с ним; она хвасталась им перед друзьями, которым иначе никогда не удалось бы завязать отношений с герцогом де Германтом, и которые приходили в ней, чтобы с ним познакомиться, как ходят к кокотке, чтобы быть представленным суверену, ее любовнику. Конечно, г‑жа де Форшвиль уже очень давно стала светской женщиной. Но на склоне лет снова став содержанкой, да еще у такого надменного старика, который был все-таки важной персоной в ее доме, теперь она заботилась только о том, чтобы ее новые пеньюары были ему по вкусу, чтобы у нее готовили, как он любит, и льстила друзьям, рассказывая им, что она ему о них говорила, — как когда-то о моем двоюродном деде великому князю, посылавшему ей папиросы, — одним словом поневоле, силой новых обстоятельств и вопреки годам светского положения, она снова стала той, кем явилась мне когда-то в детстве, дамой в розовом. Конечно, мой двоюродный дед Адольф умер очень много лет назад. Но разве может помешать замена одних лиц другими, чтобы снова начать старую жизнь? Она применилась к этим новым обстоятельствам, вероятно, от алчности, а также потому, что, однажды востребованная обществом, когда у нее была дочь на выданье, а затем забытая, после брака Жильберты и Сен-Лу, она понимала — герцог де Германт, готовый ради нее на всё, приведет в ее дом множество герцогинь, которые не упустят случая сыграть злую шутку с их подругой Орианой; быть может, ее увлекла злоба герцогини, и она была счастлива, что в женском соперничестве взяла над ней верх.
Из-за этой связи, которая была лишь повторением его былых привязанностей, герцог де Германт вторично упустил кресло председателя в Жоке-Клубе и потерял кресло свободного члена Академии изящных искусств, — так общая жизнь г‑на де Шарлю и Жюпьена, получившая огласку, лишила барона председательства в Союзе и Обществе друзей старого Парижа. Два брата, столь несхожие друг с другом в своих пристрастиях, утратили общественное положение по причине той же лености, той же нехватки силы воли, которая ощущалась, хотя и не отталкивающим образом, еще в их деде, герцоге де Германте, члене Французской Академии, и привела к изгнанию двух его внуков (в результате естественной склонности одного и противоестественной другого) из общества.
До самой смерти Сен-Лу исправно водил к ней жену. Скорее всего, эта пара будет наследовать и г‑ну де Германт, и Одетте — последняя, в свою очередь, будет основной наследницей герцога. Впрочем, даже чрезвычайно разборчивые племянники Курвуазье, г‑жа де Марсант и принцесса де Транья посещали Одетту, рассчитывая, что они будут упомянуты в завещании, и их не тревожили огорчения г‑жи де Германт — о ней Одетта, задетая ее презрением, отзывалась плохо.
Старый герцог де Германт больше не выходил в свет, он проводил дни и вечера у Одетты. Он и сегодня зашел сюда, чтобы повидаться с ней, хотя встреча с женой была для него неприятна. Я не заметил его, и наверное не узнал бы, если бы мне не указали на него определенно. От герцога остались только руины, однако руины превосходные, рассыпавшиеся еще не до конца — столь же романтические и прекрасные, как утес в бурю. Со всех сторон исхлестанное волнами страдания, гнева на свое страдание, бушующим приливом очертившей его смерти, лицо, разрыхленное, как глыба, сохранило свой склад и восхитительные изгибы; оно было источено, как антик, которым мы будем счастливы, даже если он разбит, украсить свой рабочий кабинет. Правда, теперь я отнес бы его к более древней эпохе — не только потому, что материал потускнел, пошершавел и загрязнился, но из-за того также, что плутоватое и игривое выражение сменилось невольным и неосознанным, высеченным болезнью, борьбой со смертью, сопротивлением ей и тяготами жизни. Артерии, утратив пластичность, придали скульптурную жесткость его когда-то сиявшему лицу. Хотя сам герцог не догадывался о том, что-то выглядывало из-за его затылка, щек и лба, это существо остервенело цеплялось, виделось мне, за каждую минуту, уже опрокинутое трагическим шквалом; белые пряди великолепных, поредевших косм хлестали пеной по затопленному отрогу лица. Так одно приближение бури, когда всё вот-вот пропадет во мраке, накладывает на скалы, чей цвет еще только что был инаким, странные и причудливые блики; я понял, что свинцово-серый одеревенелых и изношенных щек, серый до белизны его торчащих волнистых прядей, слабый свет, еще мерцающий в полуслепых глазах — оттенок не ирреальный, но слишком реальный, он только был волшебен и заимствован в другой палитре: в нем виделось что-то от зарева старости, неподражаемого в своей ужасной и пророческой черноте, что-то от близости смерти.
