И как на календарях, которые почтальон, чтобы получить плату[182], приносит нам на новый год, не было ни одного года, на фронтисписе которого, или затерявшись во днях, не сохранился бы образ женщины, которую я тогда вожделел; образ тем более произвольный, что, бывало, мне так и не доводилось впоследствии с ней повстречаться — как, например, с камеристкой г‑жи Пютбю, м‑лью д’Орженвиль, той или иной девушкой, чье имя встретилось мне в светской хронике, среди «очаровательного роя вальсирующих девиц». Я угадывал ее красоту, я страстно влюблялся в нее, я лепил ее идеальное тело, возносящееся своей высотой над пейзажем провинции, где, как я узнал в «Ежегоднике Поместий», расположены угодья ее семьи. Что же касается женщин, с которыми я был знаком, то эти пейзажи как минимум были двойными. Каждая из них восставала в разных точках моей жизни, возвышаясь как покровительствующее местное божество, поначалу среди одного из тех вымышленных пейзажей, что наслаивались на мою жизнь и разграфляли ее, и куда я, мечтая о ней, ее вписывал; затем следовал вид со стороны памяти, окруженной местами, где я впервые ее увидел, или местами, что она напомнила мне, так и оставшись к ним привязанной; ибо если наша жизнь — это кочевье, то наша память ведет оседлый образ жизни, и сколько бы мы, без передышки, ни устремлялись вперед, наши воспоминания, прикованные к уже покинутым местам, всё еще ведут там свою домоседную жизнь, подобно мимолетным друзьям путешественника, которые завелись у него в каком-нибудь городе, где ему и придется их покинуть, когда он оттуда уедет, потому что именно там для них, никогда не выезжающих, кончается странствие и жизненный путь — а он словно бы еще смотрит на них, стоя у подножия церкви, перед гаванью, под деревьями бульвара. Поэтому тень Жильберты падала не только на паперть церкви в Иль-де-Франс, где я представлял ее, но также на аллею парка возле Мезеглиза; а тень г‑жи де Германт на влажную тропку, где поднимались в рогозах фиолетовые и красноватые кисти, или на утреннее золото парижского тротуара. И эта вторая особа, порожденная не желанием, но памятью, не была, для каждой из этих женщин, неповторимой. Ибо на каждую из них я смотрел с разных сторон, в разные времена, когда они становились для меня иными, да и сам я менялся, овеваемый мечтами другого цвета. Но закон, управлявший мечтами каждого года, удерживая в связке с ними воспоминания о женщине, которую я узнал; и всё относящееся, например, к герцогине де Германт времен моего детства было сгущено, силой притяжения, вокруг Комбре, а всё присущее герцогине де Германт, пригласившей меня на обед, вокруг совершенно иного чувства; много было герцогинь де Германт, как, начиная с дамы в розовом, много было мадам Сван, разделенных бесцветным эфиром лет, и перескочить от одной к другой было для меня столь же затруднительно, как отправиться с одной планеты на другую — через эфир. Они были не только разделены, они были отличны друг от друга, украшены грезами разных лет, как особой флорой, немыслимой на другой планете; и так мало в них было схожего, что уже решив, что я не пойду обедать ни к г‑же де Форшвиль, ни к г‑же де Германт, я с трудом мог помыслить, поскольку оказался бы в другом мире, — а если и мог, то только благодаря тому, что какая-то осведомленная моя частица твердила о том, как авторитетный ученый о Млечном пути, возникшем вследствие дробления одной звезды, — что первая не была отлична от г‑жи де Германт, ведущей происхождение от Женевьевы Брабантской, а вторая от дамы в розовом. Так и Жильберта, у которой я просил, не отдавая себе отчета в том, позволения дружить с девушками — такими, какой была когда-то она сама, — теперь стала для меня только г‑жой де Сен-Лу. Я не помышлял больше, глядя на нее, о том значении, что возымело для моей любви, и оно было забыто и ею, восхищение Берготом, который снова стал для меня лишь автором своих книжек, и уже не помнил, если не считать редких и случайных озарений, о том смятении, что было испытано мной, когда я был ему представлен, разочаровании, изумлении от особенностей его речи — в гостиной с белой обивкой, украшенной фиалками, куда так рано приносили множество ламп, чтобы расставить их на столики. На деле же воспоминания, составившие первую м‑ль Сван, были отрезаны от Жильберты сегодняшней; они удерживались в аромате боярышника тяготением другой вселенной: фразы Бергота, с которой у них было единое тело.
