В отличие от многих великих мужей в жизни без дружбы и болтовни я не находил ничего трагического, я ясно сознавал, что те силы, которые расходуются в дружеской экзальтации, — это лишь ложная дверь личной дружбы, никуда не ведущей, отвращающей нас от истины, к которой эти силы способны были нас привести. Но затем, когда понадобится передышка отдохновения и общества, я, в крайнем случае, подобно той лошади, которая питается исключительно розами, прописал бы своему воображению не столько интеллектуальные разговоры, почитаемые в свете особо полезными для писателей, сколько, как отборную пищу, легкие увлечения юными девушками в цвету. Внезапно мне снова захотелось того, о чем я так страстно мечтал в Бальбеке, когда, еще не будучи с ними знаком, я увидал, как по кромке моря шествуют Альбертина, Андре и их подружки. Но увы! у меня уже не получится встретиться с теми, кого в этот момент я так сильно вожделел. Действие лет, изменившее встреченных мной сегодня, саму Жильберту, конечно же сделало бы из уцелевших — в том числе Альбертины, если бы она не погибла, — женщин мало в чем схожих с теми, которые жили в моем воспоминании. Встреча с ними не принесла бы мне ничего, кроме мучения, ибо время, меняющее людей, оставляет в целости их нетронутый образ. Нет ничего мучительней, чем это несогласие между порчей людей и незыблемостью воспоминания, когда мы понимаем, что девушка, которая так свежа в нашей памяти, уже не будет такой в жизни, что мы не можем приблизиться во внешнем мире к ней, еще столь прекрасной во внутреннем, возбуждающей наше, вопреки всему — столь сокровенное желание еще раз повидаться с нею, что нам приходится искать ее в девушке приблизительно тех же лет, то есть в другой девушке. Я уже не раз догадывался, что неповторимым в женщине, которую мы вожделеем, представляется то, что не принадлежит ей. Но истекшее время еще сильней уверило меня в этой истине, поскольку по прошествии двадцати лет я инстинктивно намеревался искать встреч не с теми девушками, которых знал, но с теми, которые были сейчас такими же юными, как те — тогда. (Впрочем, это не только пробуждение наших плотских желаний, не сообщающихся с реальностью, поскольку они не принимают в расчет истекшее время. Когда-то я терзался страстным желанием, чтобы, благодаря какому-нибудь чуду, ко мне вошли живые — вопреки тому, что мне было известно, — бабушка, Альбертина. Я верил, что увижу их, и мое сердце устремлялось навстречу. Я забывал, однако, что если бы они действительно были живы, Альбертина сейчас выглядела бы, как г‑жа Котар в Бальбеке, что я не увидал бы больше красивого, спокойного и улыбающегося лица бабушки, — нынче ей перевалило бы за девяносто пять, — а им я наделял ее по сей день с тем же самоуправством, благодаря которому Богу Отцу пририсовывают бороду, а гомеровских героев в XVII веке обряжали в дворянские одежды, напрочь забывая об их древности).
Я посмотрел на Жильберту и у меня не возникло желания снова ее увидеть; однако я сказал ей, что она всегда доставила бы мне удовольствие, пригласив меня вместе с юными девушками, небогатыми, если это возможно, чтобы у меня была возможность радовать их скромными подарками, — ничего, впрочем, не требуя от них взамен, кроме возрождения во мне былых мечтаний, былой грусти, может быть, в какой-нибудь невозможный день, целомудренного поцелуя. Жильберта улыбнулась и серьезно о чем-то задумалась.
Как Эльстир, с любовью созерцавший воплощенную перед ним, в его жене, венецианскую красоту, которую он нередко воссоздавал в своих полотнах, я извинял себя за то, что меня влечет, из некоторого эстетического эгоизма, к прекрасным женщинам, могущим принести мне страдания, что во мне живет какое-то идолопоклонство перед будущими Жильбертами, будущими герцогинями де Германт, будущими Альбертинами, — я их встречу и они, возможно, вдохновят меня как скульптора, гуляющего среди прекрасных античных статуй. Мне стоило бы, однако, вспомнить, что каждой из них предшествовало омывающее чувство тайны, и было бы проще, вместо того чтобы просить Жильберту познакомить меня с юными девушками, отправиться в те места, где ничто не может связать нас с ними, где между ними и тобой встает нечто неодолимое, где, в двух шагах, на пляже, пока идешь к воде, ты чувствуешь, что отделен от них невозможностью. Только в этом случае я переживал чувство тайну, которое последовательно могло применяться к Жильберте, герцогине де Германт, Альбертине и многим прочим. Конечно, неизвестное и недосягаемое становится знакомым, близким, безразличным или мучительным, но в нем всегда остается что-то от его былого очарования.
