За обитой деревянной планкой стойкой в квадрате света на фоне батареи кавказских вин и почему-то связок баранок суетился невысокий, чуть полноватый блондин, все сходство с турком которого ограничивалось алой феской на голове. Тут же под внушительной жестяной вытяжкой исходили соком на шампурах куски баранины и витал запах кофе.
— Вы турок? — оперся локтями на деревянную стойку Дорожкин.
— Никто не верит, — с явным акцентом пожаловался блондин. — В Турции так никто не сомневался, как здесь сомневаются! Угур Кара[13], — приложил он руку к груди.
— Дорожкин, — таким же жестом ответил Дорожкин. — Скажите, Угур, вам нравится эта музыка?
— Я ее ненавижу, — прошептал, наклонившись, Угур. — Но она как визитка. Как фотография анфас. Надо терпеть. А потом, один умный человек сказал, если в кафе тишина — никто не будет платить за тишину. А если играет какая-то пакость, всякий достанет денежку, чтобы была тишина. Или другая музыка. Бизнес, дорогой.
— И кто же этот умник? — спросил Дорожкин.
— Слушай, — выпучил глаза турок, — ты не поверишь, но это я.
— А сколько стоит посидеть в тишине? — поинтересовался Дорожкин и покосился на противень с барханчиками золотого каленого песка. — Глотнуть настоящего турецкого кофе? Выпить хорошего сладкого вина? Уговорить пару шампуров баранины?
— Баранину уговаривать не надо, — посоветовал Угур. — Ее надо кушать. С томатом и кинзой. Кофе сейчас будет. Вино советую Алазань. Это не та Алазань, которая в Москве Алазань. Это настоящая «Алазанская долина». Со вкусом грузинского винограда. Из верных рук. Почти контрабанда. Целый час без «Черных глаз» будет стоить пятьсот рублей. Но в стоимость входит кофе и презент от заведения.
— Пятьсот рублей, — кивнул Дорожкин и положил бумажку на стол. — Я сяду вон там, у окна.
— Сейчас все принесу, — расплылся в сладкой улыбке светловолосый турок. — Тишину будешь слушать? Или какую музыку поставить? Все есть.
— Музыку? — Дорожкин прищурился. — Коэна[14] или Криса Ри[15].
— Как насчет «Looking For The Summer»[16]? — важно надул щеки Угур.
— Вполнакала, — попросил Дорожкин.
Получив чашку кофе, который и в самом деле оказался восхитительным, и презент в виде сувенирного графинчика, как сказал Угур, настоящей турецкой анисовой водки, Дорожкин достал из кармана блокнот, ручку и уставился на угол участка, из-за которого торчала корма кашинского уазика. С голосом Криса Ри шашлычная казалась даже уютной. Вот только червоточина внутри Дорожкина не унималась.
— Я не убивал ее, я не убивал ее, не убивал, — несколько раз одними губами повторил Дорожкин и снова вспомнил пятна маникюра на остриях кривых когтей.
Да, судя по тем ссадинам, которые иногда появлялись на лице Маргариты и Ромашкина, происшествие в больнице не было каким-то из ряда вон выходящим событием. А между тем порядок в городе по-прежнему поддерживали только четверо околоточных да трое инспекторов, один из которых сам был из этих, второй ни черта не понимал и не умел, а третий… А третья — стоила всех прочих вместе взятых. И никого вокруг ничего не волновало. Разве только качество хлеба из хлебопечек.
Дорожкин допил кофе, посмотрел на светловолосого турка и показал ему два пальца. Кофе был не просто восхитительным, а единственным в своем роде. Сама мысль о его возможной повторимости выглядела крамольной. Но попытаться стоило.
И тут в кафе вошла Машка.
Машка нисколько не изменилась. Особенно это стало ясно после того, как она привычным жестом закинула за ухо прядь волос и смахнула дождинки с плаща. Разглядела Дорожкина в дальнем углу, пошла к нему, на ходу меняя радость на лице на сосредоточенность.
— Привет. — Он поднялся, принял у нее плащ, подал стул. — Садись.
— Привет! — Сквозь запах дождя Дорожкин почувствовал и ее бывший когда-то привычным запах. Черт ее знает, каким парфюмом она пользовалась. — Что ты здесь забыл? График сейчас в школе в компьютерном классе возится, позвонил мне в ремеслуху, сказал, что Дорожкин в забегаловку нырнул, беги, пока не упился с горя. А у меня как раз пустая пара.
— А если по правде? — усмехнулся Дорожкин.
— По правде сказал — иди разберись, чтобы не копилось ничего, — вздохнула Машка. — Смотрит сейчас на окна этого гадюшника и ревнует. А ты вот не ревновал меня никогда.
