— Был я, — кивнул Дорожкин, сорвал объявление, скомкал его и у выхода из почты нарушил девственную чистоту урны для мусора.
День только начинался.
— У тебя же отгул! — удивился Ромашкин, развалившись на диване. — Или передумал?
— Нет, — мотнул головой Дорожкин, ставя на пол пакет с продуктами. — Вест, как оборотни относятся к молочным продуктам? А то я слегка пожадничал в последний поход в магазин, а потом три дня в больнице провалялся. Нет желания посодействовать? По всем позициям имеется запас в два-три дня.
— Об оборотнях не скажу, а инспекторы очень даже приветствуют молочнокислый продукт, — подхватил пакетик Ромашкин. — А сам-то? За пару дней легко бы справился!
— Хандрю, — объяснил Дорожкин. — Готовить не хочу, открывать йогурты ленюсь. Слушай, я был в «Норд-весте» и «Зюйд-весте». В первом отличная сытная еда и легкая выпивка, вечерами подают что покрепче. Во втором неплохое пиво и все к нему, но слишком сладкая музыка. Интересует кофе и легкая закуска.
— Тебе сейчас помогла бы жаркая ночь с жаркой красавицей, — погладил лысину Ромашкин. — Но кофе тоже неплохо. Хотя йогурты полезнее. А вот жаркие красавицы еще полезнее. Исключая одну из них. Я о некоторых сотрудницах нашего отдела. Я, конечно, в тех морях не окунался, но даже пребывание на некоторых пляжах способно не только хандру, но и коррозию головного мозга вызвать. Береги себя, парень.
— Так где кофе? — повторил вопрос Дорожкин.
— В «Норд-осте» очень хороший чай, — закатил глаза Ромашкин. — Выпечка замечательная, но это все-таки скорее чайная. Вполне себе приличный кофе в «Зюйд-осте», но там самые высокие в городе цены, да и детворы многовато, детское кафе, считай. Посоветовал бы тебе туда, если бы не шашлычная. Не удивляйся. Именно там самый лучший кофе. На песке, по-турецки. Хозяин, кстати, турок. И тоже оборотень. Перекидывается в собаку. Сдерживается изо всех сил. Представляешь, какая это невезуха для мусульманина?
Последние слова Ромашкин произнес со смешком, но Дорожкин почувствовал, что зацепил инспектора. Но извиняться не стал. Зашел в свой кабинет, покосился на лежащую на столе папку, которую обещала после больницы забросить в кабинет Маргарита. Зуда в пальцах не наблюдалось. «Интересно, — подумал Дорожкин, — а если ее вовсе не открывать, будут ли там копиться надписи или зуд перерастет в какую-нибудь экзему? Или экзема для жителей Кузьминска неактуальна, как и прочие болячки?»
— Маргариты нет, отбыла по делам, — буркнул сунувший в дверь голову Ромашкин. — Если что, имей в виду, у тебя свобода до понедельника. Правда, Марго просила не уезжать, мало ли что, но в городе-то она тебя всегда найдет. Похоже, ты становишься ее любимчиком.
— Это не опасно? — спросил Дорожкин.
— Ты бы спросил об этом у Адольфыча, — посоветовал Ромашкин.
— Почему? — не понял Дорожкин.
— А у кого еще? — пожал плечами Ромашкин. — Все говорят, что Маргарита разведенка. И что в городе она давно. Теперь скажи, кто еще годится на пост ее мужа?
— Я не задумывался, — пожал плечами Дорожкин.
— И правильно делал, — кивнул Ромашкин и, приложив к губам ладонь, прошипел: — Ее даже Содомский побаивается. И самое главное, никто не знает, кто она. То ли суккуб, то ли навь, то ли еще какая пакость. Короче, если представить всех нас различными породами собак, то она что-то вроде крокодила.
— Мне это ни о чем не говорит, — признался Дорожкин.
— И хорошо, — показал большой палец Ромашкин. — Так что парень, только Адольфыч. Больше некому. Или никто.
— Слушай… — Дорожкин отступил на шаг, пристукнул каблуками, выбил короткую дробь. — А может быть, и я суккуб?
— Не, — с сомнением покачал головой Ромашкин. — Ты, дорогой мой, обыкновенный людь. Обыкновенней не бывает.
— Ну а если сравнить меня с какой-то породой собак? — спросил Дорожкин. — Могу рассчитывать на ассоциацию с лохматой здоровенной дворнягой?
— Не, — скривился Ромашкин. — Но на пуделя потянешь. Может быть, даже на королевского. Если постараешься.
На улице не прекращался дождь. Дорожкин накинул на голову капюшон и перешел через улицу Мертвых. В дверях шашлычной под все ту же песенку «Черные глаза» пахло пряностями и мясом. Внутри темного, украшенного мозаиками и чеканкой помещения стояло с десяток обычных круглых кафешных столиков, у одного из которых на пластмассовых стульях сидели, смотря друг на друга, три молчаливых деда. Один из них повернулся к Дорожкину, прищурился и тут же махнул рукой, словно хотел сказать: «Опять этот». Двое других не шелохнулись, но Дорожкин был уверен, что его разглядели все трое.
