— Это не гадюшник, — не согласился Дорожкин. — Тут кофе лучший в городе. Я даже не уверен, что такой кофе в Москве есть. А вот и Угур. Кофе для девушки. Угур, давай вино и мясо. Спасибо. Не спорь. Я вижу, что ты голодна. Боишься опьянеть? Разве ты пьянела хоть раз?
— Пьянела поначалу.
Машка приложила чашечку кофе к губам, прикрыла на мгновение глаза, глотнула, удивленно подняла брови.
— Просто удивительно, как быстро гадюшник превращается в мое любимое заведение!
— Тут играет ужасная музыка, — заметил Дорожкин. — Чтобы звучала такая, как теперь, нужно заплатить денежку.
— Теперь у меня есть денежка, — сказала Машка.
— Для такой красавицы я всегда буду ставить любую музыку бесплатно, — возвысился над столом с подносом Угур. — Я правильно понял про два бокала? И вот еще от заведения. Боржомчик. Почти контрабанда. Даже не почти. В Москве почти нет. Я это ваше правительство не понимаю! Вместо того чтобы запрещать ковырять в носу, они пальцы запрещают!
— Почему ты перестал ревновать меня, Дорожкин? — спросила Машка.
— А График сейчас смотрит на окна шашлычной и представляет наш разговор, — наполнил вином бокалы Дорожкин. — Я, наверное, должен сейчас говорить тебе: «Давай останемся друзьями, Маша». А ты мне с серьезным видом: «Только не близкими, Женя».
— Я спросила.
Она поджала губы. Это была не самая последняя степень злости. В последнюю у нее белели крылья носа и мочки ушей. Тогда она могла и запустить чем-то тяжелым. Если же собиралась расплакаться, то покрывалась красными пятнами. Точнее, начинала плакать и покрываться красными пятнами одновременно. Обязательно плакала после того, как запускала в Дорожкина чем-нибудь тяжелым. Как он мечтал однажды не увернуться от очередной вазы и упасть на пол, обливаясь кровью. Но инстинкты всегда брали над ним верх. Да именно тогда он и стал приносить домой мелкие фигурки из тонкостенного фарфора. Так сказать, расходный материал. А когда собирал вещи, высыпал их прямо в баул. Те, что не побились, в итоге доехали до Кузьминска.
— Потому что ты меня разлюбила, — объяснил Дорожкин. — А ревновать — себе дороже. Знаешь, ревность не простое чувство. Оно с бонусом. В качестве бонуса скверное настроение. Ревность уходит, бонус остается. Так что ревности лучше избегать.
— Опять страдальца изображаешь? Тебе не идет, фальшивишь. И слова произносишь пошлые, — скривилась Машка, подхватила бокал, глотнула и подняла брови во второй раз. — Надо же? И вино здесь отличное.
— Нет, — мотнул головой Дорожкин. — Не изображаю. И не страдаю. Из-за тебя не страдаю. Будешь смеяться, но ты мне кажешься родным человеком. Но не так, как было. Как сестра.
— Троюродная, — залпом допила вино Машка. — Или, скорее, сводная. С такой и секс не будет инцестом.
— Брось, — потянул из бокала вино Дорожкин. — Тебе никогда не нравился секс со мной.
— Да, — вдруг призналась Машка. — Никогда не нравился. Не совпали мы, Дорожкин. Ты неплохой на самом деле. Непутевый вот только. Ты и здесь, в Кузьминске, останешься непутевым, вот увидишь. Но секс важно. Я не хочу сказать, что ты какой-то там плохой в постели, ты очень даже хороший. Но ты многого хочешь. Не в смысле там разного, а многого. Ты хочешь, чтобы твоя баба была влюблена в тебя как кошка, чтобы разум потеряла от любви к тебе. Знаешь почему? Потому что ты сам так влюбляешься. Но если она хоть на пару градусов ниже, чем ты, то и ты начинаешь остывать. Поэтому и не ревнуешь. Понял?
— Вот ты и все объяснила, — заметил Дорожкин.
— А Мещерский не такой, — улыбнулась каким-то своим мыслям Машка. — Я ему просто нужна. Нужна такая, какая есть. И он ревнует меня бешено. Вебку хочет поставить в ремеслухе да кабель бросить, чтобы только меня видеть. И мне это нравится.
— Я рад за тебя, — сделал серьезное лицо Дорожкин.
— И я рада, — запнулась Машка и вдруг забормотала скороговоркой: — Мне не по себе в этом городе, Дорожкин. Но я привыкну. Мещерский говорит, что тут все, наверное, работают на секретном заводе, поэтому ходят с фигами в карманах. А я не люблю, когда фиги в чужих карманах. Поэтому тоже фигу складываю и руку в кармане держу. И знаешь, легче становится.
