— Конечно! — оживился Мещерский. — Обязательно. Выручу. А еще что?
— Еще? — Дорожкин задумался. — Помнишь, как ты на работе сканворды щелкал? Вот скажи, что произошло тридцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят первого года?
— Это легко, — оживился Мещерский. — Именно в этот день исполнился ровно год кумиру миллионов. Тридцатого октября шестидесятого родился Диего Армандо Марадонна!
— А глобальнее? — спросил Дорожкин.
— Куда уж глобальнее? — задумался Мещерский, но тут же хлопнул в ладоши. — Есть! Кузькина мать!
— В смысле? — не понял Дорожкин.
— Тридцатого октября одна тысяча шестьдесят первого года была взорвана над Новой Землей самая мощная атомная бомба — «Кузькина мать», — отчеканил Мещерский.
— Спасибо, — вздохнул Дорожкин, — но это не пригодится. Ты пошерсти в Интернете. Мне нужно что-то, что произошло где-то здесь, поблизости. Ладно?
Жени Поповой дома опять не оказалось. Или она не открывала никому. Дорожкин отошел на несколько шагов от подъезда, посмотрел на ее окна. Они казались окнами нежилой квартиры. Он вздохнул и поплелся домой. По дороге поздоровался с тремя странными дедами, помахал рукой гробовщику, который стоял возле своей мастерской, как цапля на болоте, поднимая то одну ногу, то другую. Остановился у входа в институт, обернулся. Шедший в полусотне шагов сзади какой-то невзрачный мужик повернул к церкви. Дорожкин посмотрел на сфинксов. Они и в самом деле были необычными. Их головы казались родными. Родными для их тел. Они ничего не имели общего с изящными линиями лиц фараонов. Из каменных глазниц на Дорожкина смотрело что-то неведомое, чужое и ужасное.
— Разглядываете? — раздался скрипучий голос.
У одной из лип стоял Дубицкас. На нем был все тот же костюм. На носу поблескивали очки. «Паниковский», — вдруг со смешком подумал Дорожкин и застегнул куртку под горло, поежился. День выдался теплым, но сырой ветер неожиданно одарил Дорожкина мурашками. Инспектор втянул воздух. Мертвечиной от старика не пахло, в воздухе стоял запах мяты.
— Замерзнете, — предупредил Дорожкин.
— Это было бы славно, — проскрипел старик. — Но зима кончится, я оттаю и снова буду тут бродить.
— Смотрите на свои окна? — спросил Дорожкин.
— Уже знаете? — усмехнулся старик. — На свое прошлое. Infelicissimum genus infortunii est fuisse felicem.
— Мне кажется, что эту фразу я уже слышал, — заметил Дорожкин.
— Зачем изобретать новый афоризм, если годится старый, — попробовал пожать плечами Дубицкас, но вместо этого только неуклюже дернул ими. — Consuetudo est altera natura[45].
— Антонас Иозасович, — Дорожкин замялся, — Георгий Георгиевич говорил, что в институте имеется библиотека…
— В институте даже две библиотеки, — шевельнул губами старик, медленно стянул с носа и убрал в карман очки. — Та, о которой вы говорите, недоступна. Там присутствуют сущности, которые могут нанести вам вред. И выгнать их оттуда нет никакой возможности. Хотя ночью они отправляются в город. Не все.
— Ночью мне бы не хотелось, — поежился Дорожкин. — А где расположена вторая библиотека?
— Здесь, — постучал сухим пальцем себя по голове Дубицкас.
— Правда? — обрадовался Дорожкин. — А найду я там что-нибудь по истории города?
— С вашего позволения, здесь, — Дубицкас снова постучал себя пальцем по голове, — я искать буду сам. Конечно, в настоящей библиотеке вы смогли бы получить документальные свидетельства истории этого чудесного города, а я могу предложить вам лишь личные воспоминания… Но, поверьте мне, личные воспоминания куда уж лучше обезличенных. Viva vox alit plenius[46]. Вы помните, как войти в институт?
Они говорили долго. Точнее, говорил больше сам Дубицкас, на дверях кабинета которого сияла позолотой надпись: «Профессор, заместитель руководителя Института по научной работе». Но он выговаривал слова так, словно в его горле было механическое устройство. Когда разговор закончился, или Дорожкин почувствовал, что он закончился, старик протянул ему руку.
— Я думаю, что угадал, — произнес он почти безразлично. — Я месяцы, годы стоял у ворот института. Ждал, когда увижу ангела. Я знаю, Бог даровал тварям своим свободу выбора, пусть и не избавил их от страданий, но, когда посмертное воздаяние настигает несчастных в том же жилище, в котором прошла их жизнь, Бог должен вмешаться. Здесь творится непотребное. Я ждал долго и однажды увидел девушку. Она не отличалась от других, разве только ни одна грязная нить не тянулась за ней. И сама она была светла, как светится солнечный луч. Я окликнул ее и попросил отпустить меня. А она сказала, что ищет узелок. Что есть узелок, который если развязать, будут отпущены все. И ушла. Но вы — почти как она.
