— Нервничаешь? — Ромашкин хмыкнул. — Я тоже, когда нервничаю, начинаю что-то делать. Безделье — это производная от радости и спокойствия.
— В связи с чем она тебе это сказала? — Настроение у Дорожкина было неважным. Он не нервничал, не тосковал, не боялся, ему просто было нечем дышать. Ромашкина было видеть противно, Содомского еще противнее. Столкнуться с Адольфычем не хотелось вовсе. Но Содомский заглянул в кабинет Дорожкина ровно в девять часов и сообщил, что в одиннадцать ему следует отправиться в администрацию и посетить кабинет Адольфыча по его личной просьбе. Вдобавок ко всему прочему у входа в участок вторничным утром Дорожкина дожидался золотозубый веломеханик, который сначала пять минут рекламировал зимние шипованные велошины и какую-то зимнюю цепную смазку, а потом передал Дорожкину записку от Шакильского.
«К Лизке пока не ходи и меня и Дира не ищи. Я сам появлюсь, если будет надо. Будь осторожен. Саня».
— Егерь сказал, что ты дашь тысячу рублей, — явно соврал веломеханик, получил требуемую тысячу и отправился восвояси, кривясь по поводу скудности запрошенного.
Но дело было, конечно, не в тысяче. И даже не в Ромашкине, и не в Содомском, и не в Адольфыче, а в том, что после вчерашнего на Дорожкина накатила такая же пустота, как после смерти приемщицы в прачечной. Причем пустота эта была не только следствием пережитого, не только душевным раздраем, но и физическим изнеможением, подобным слабости и головокружению, наступающим после посещения донорского кабинета. Она затопила Дорожкина еще вечером, сразу после того как спала горячка и он попытался успокоиться. Или причиной был звонок Адольфыча? Но мэр как раз был доброжелателен и спокоен. Вот только его спокойствие показалось Дорожкину подобным шороху, который воспринимался маленьким мальчиком Женей Дорожкиным, незадолго до того провалившимся в полынью и лежавшим с высокой температурой и компрессом на лбу, как громовой раскат. Может быть, следовало отправиться к Угуру и выпить кофе? Или стаканчик анисовой, да закусить его одной из тверских баранок, что висели у доброжелательного турка над стойкой?
— Чтобы я не слишком тебя доставал, — ответил Ромашкин.
— Ты о чем? — не понял Дорожкин. Он уже забыл, о чем спрашивал Ромашкина. Стоял, открыв папку, смотрел на имена Козловой, Улановой и Шепелева и пытался сосредоточиться.
— Маргарита сказала, что ты влюбился, и намекнула, чтобы я не слишком тебя доставал, — повторил Ромашкин.
— Да, это было бы славно, — согласился Дорожкин. — Кстати, я смотрю, ты никуда не торопишься? А как там обстановка в Макарихе и Курбатове?
— Все нормально, — надул губы Ромашкин. — Ты что, Дорожкин? Где всегдашние шуточки? Где анекдоты? Правда, что ль, влюбился? Ты хоть подскажи, кто она? Жуть как любопытно. Нет, ну девчонок в городе хватает, но все-таки. А? Может, я отобью?
— А если это и есть сама Маргарита? — остановился в дверях Дорожкин. — Ты остаешься или как?
— Или как… — поспешил выйти в коридор Ромашкин. — И насчет Маргариты тоже «или как». Не неси чушь.
— Почему же чушь? — спросил Дорожкин. — Ладно. Был у меня к тебе вопрос… Ты колдовством пользуешься?
— Не понял? — вытаращил глаза Ромашкин.
— Ну вот всплывает у тебя в папке какое-то задание. Воровство, пропажа, наговор там какой-то… Пользуешься ты колдовством, чтобы вычислить вора, где лежит украденное, кто замышлял недоброе?
Ромашкин нахмурил лоб, погладил лысину.
— Ах ты об этом… Ну есть пара простых заклинаний, но особо не пользуюсь. Тут ведь как, с простеньким колдовством потерпевшие и сами разберутся, а коли что посложнее, надо идти к Шепелевой, или, к примеру, Никодимыча просить, или еще кого из тех, кто посноровистей, а там «спасибом» не обойдешься. Там и должен вроде ничего не будешь, а все одно — хоть лапку да сунешь в петельку. Колдовство дело хитрое. Это как с волком одного зайца есть. Давили вместе, но ешь и оглядывайся: от зайца он откусывает или от тебя.
— Может быть, от ворожея зависит? — спросил Дорожкин. — Или всякий откусить норовит?
— А ты поищи доброго ворожея, — хмыкнул Ромашкин, — а не найдешь, приходи, вместе посмеемся.
