— Быстрее, — сплющил вторую коробочку Дорожкин.
— Секунду, — попросил Никодимыч. — А себе что попросишь? Домой тебя доставить? К той же Лизке? На работу? Или девку тебе какую привести? Спрашивай!
Дорожкин закрыл глаза, ровно мгновение думал о Жене Поповой, о светлом, о колючем и больном, но вместо всего, нахлынувшего в голову и сердце, сказал, прежде чем раздавить третью коробочку, совсем другое:
— И чтобы ни полслова, ни слова, ни мысли, ни намека, ничего о том, что ты здесь увидел. Никому и никогда.
И раздавил коробочку. Злая гримаса исказила лицо банного, но он тут же исчез, и исчез и Шакильский.
— Кто кручину тебе дал? — выплюнул на мороженую траву сгусток крови Дир.
— Шепелева выколдовала у Никодимыча, — пробормотал Дорожкин. — Давно.
— Вот ведь хитрющая баба, — с гримасой боли покачал головой Дир. — На себя бы кручину потратил — считай, твоя кручина в руке Никодимыча. А значит, по-любому в руке Шепелевой. Никодимыч очень силен, но на дух слаб. Мнет его под себя всякий. Или не всякий. Не позавидовал бы я тебе, попади ты под него. Слабый правитель самый мерзкий из всех. Ладно. Ты, конечно, не оплошал теперь, это мы с Санькой расслабились, но имей в виду и на будущее — не обращай на себя чужой наговор. Если наговор от недоброго ведуна идет, власть над собой дашь.
— А Шакильский как же? — испугался Дорожкин.
— Ему Никодимыч кручину не давал, так что и власть над ним никак не возьмет. — Дир с усилием выпрямился, свистнул, подозвал все еще дрожащего конька. — Вот что, парень. Собирай ружья, садись да двигай к Лизке. Меня приложило крепко, надо будет отлежаться. Я тут останусь пока, сам тебя найду. Будешь говорить об этом деле, говори все как есть, но троллей не упоминай.
— Троллей? — вытаращил глаза Дорожкин. — Это ж что-то скандинавское? Где мы и где Скандинавия?
— Называй как хочешь, — прошептал Дир. — Слов повсюду разных много, а суть везде одна. Не говори о них. Не надо. Скажешь, что выбрались на круглую поляну перекусить, да вот так и вышло. Можешь даже и Шакильского упомянуть, главное, троллей не касайся…
— Это не предательство, не думай! — выкрикнул маленький, который только что при появлении Никодимыча как сквозь землю провалился, а теперь подобрался почти к самой границе. — Я не к тому, что ваш Адольфыч и сам не человек, а потому как все мы вроде бы как люди.
— В том-то и дело, что как бы, — пробормотал Дир и снова сплюнул кровью. — Не волнуйся. Коник мой сам дорогу к Лизке найдет, там его и оставишь. Мне эта болячка на день-два, буду опять как с капремонта. А ведь твоя книжка меня спасла парень, да.
Дир распахнул разодранную куртку, вытряхнул из-за пазухи раскуроченную читалку и книгу, которая была проткнута насквозь.
— Задержала, — кивнул сам себе Дир. — Не она бы — до сердца бы достала зверюга.
— Кто это был? — спросил Дорожкин.
— Если бы я знал, — покачал головой Дир. — Шанечка! Ты просил у меня книжку? Так вот она. Правда, заклеить придется. Но она труда стоит. А вот читалка…
— Дир… — Дорожкин с трудом держался на ногах. — Там у меня в сумке ноут. Забирай. Потом сочтемся. Летом в стужу поделишься? Мне много не надо, так, для согрева и настроения.
— Легко! — оживился Дир.
Глава 13
Ангел и «Кузькина мать»
В воскресенье Дорожкин вскочил ни свет ни заря и побежал к Лизке, но та не пустила его в дом точно так же, как не пустила и в субботу, когда он явился к ней на лошади Дира, обвешанный оружием Шакильского. В ответ на стук в ворота Уланова, словно ждала Дорожкина, вынесла его куртку, забрала кожушок, треух, подхватила оба ружья, повесила все это на конягу, которая привезла инспектора по месту назначения, словно понимала человеческий язык, и завела навьюченную таким образом лошадку во двор, бросив инспектору голосом совершенно нормального человека:
— Завтра загляни, но, скорее всего, не пущу. Не волнуйся, Санька парень крепкий, выдюжит. Помятый — не разбитый, надуешь — расправится.
Получив в воскресенье тот же самый ответ, Дорожкин отправился домой, где постоял под душем, отгоняя неприличные мысли по поводу надувания егеря, а затем лег в постель и проспал весь день до вечера; поднялся, перекусил, размялся и снова уснул с вечера воскресенья до утра понедельника, предварительно успокоив себя тем, что Шакильский в надежных руках, а Кашину обо всем происшедшем доложено по телефону еще в субботу. Но еще в воскресенье вечером, когда он заставил себя поесть, а потом отмотать на беговой дорожке десяток километров, Дорожкин уснул не сразу. Он смотрел в высокий потолок и думал о том, что его мечта о собственном жилье близится к краху. Замок, в котором он занял не самую последнюю келью, был построен на песке. Или в грязи. Осталось только выбрать — исчезнуть из замка, до того как он рухнет, или выбираться из обломков, основательно перемазавшись.
