— Сначала понять, потом делать, — пробормотал, прислушиваясь к чему-то, Шакильский. — Разобраться, как так вышло. Это ты точно заметил. Вышло же как-то? Я, может быть, тебе расскажу кое-что попозже, есть что рассказать. Эх, если бы Лизка была в своем уме, она бы могла поболе меня рассказать. Да и Ска может кое-что поведать. Но в Кузьминск тайному народу ходу нет. Если только в дворники…
Из-за стволов, где таился стеснительный Ф, раздался тихий, но тревожный свист.
— А ну-ка? — Егерь сорвал с плеча винтовку и шагнул к границе. Дир вскочил на ноги, вытащил откуда-то заостренный сук. Дорожкин потянулся за пистолетом.
Лошади сбились в кучу, но не ржали, не переминались с ноги на ногу, а замерли, словно невидимый пастух стреножил им ноги, прихватил упряжью морды и залепил тьмою глаза. Первой упала серая. Шею лошадки пересекла алая полоса, и лошадь беззвучно повалилась в мерзлую траву. Вслед за ней чуть слышно захрипела гнедая. Но Шакильский уже бежал туда, отбросив в сторону карабин, сдирая с плеча четвертый калибр и выкрикивая что-то, но Дир был быстрее. Непостижимо, в один-два шага он опередил Шакильского, как вдруг перед ним выросла тень. Раздался хруст, Дир дрогнул, но тень, обретая очертания уродливого зверя, уже летела в сторону, пронзенная суком. Со страшным грохотом Шакильский разрядил в него свой четвертый калибр, но уже истерзанный, вспыхнувший серебром зверь вновь поднялся в воздух и тушей полетел в сторону Шакильского, сбив его с ног. И над бойней, от которой на трясущихся ногах пятился конек Дира, поднялась еще одна тень, которая превосходила размерами первую раза в три… Рука, или лапа, или что-то непостижимое со свистом разрезало воздух, и переломленный пополам Дир отлетел куда-то за спину Дорожкина. Но над поляной уже гремели выстрелы, и кто-то, да не кто-то, а сам Дорожкин, со звериным ревом бежал к чудовищу, стреляя из пистолета, и каждое попадание отмечалось на теле монстра серебряной вспышкой.
Окатывая холодом, чудовище смотрело на Дорожкина. Ощущение длилось всего мгновение, но он отчетливо понял, что чудовище смотрит на него и боится. И боится не чего-то, связанного с выстрелами, а боится именно самого Дорожкина, который и сам был обуян ужасом, но которого поверх ужаса захлестывала лютая ненависть к непонятной, непостижимой, отвратительной мерзости.
Оно изогнулось и исчезло.
— Ушло, — услышал Дорожкин голос Ска и рванулся к Шакильскому.
Тот дышал с хрипом, и при каждом вздохе у него что-то булькало в груди. Первый зверь лежал рядом. Дорожкин пригляделся к появляющемуся из уродливой плоти лицу и вздрогнул. Это был Нечаев Владимир Игнатьевич. Главный врач кузьминской больницы.
— Сейчас.
Дир уже был рядом. Сам бледный, словно вылепленный из снега, он со скрипом наклонился над егерем, коснулся рукой лба, щек, приложил лысую голову к груди, прохрипел, потирая собственную грудь:
— С час у нас есть. Но вытащить сможет только Лизка. Эх, пень в тебя корень! Не успеем за час, да и растрясем.
— Разве она врачует? — спросил Дорожкин.
— А куда она денется? — сузил взгляд Дир. — А ты куда хотел, к Шепелевой? Нет уж… Эх, далеко… Делать нечего, хорошо, хоть одна коняга осталась. Грузить будем. Тут почти двадцать километров…
— Подожди.
Дорожкин рванул застежки кожушка, запустил руку за пазуху, выхватил чехол, вытряс на ладонь маковые коробки и тут же раздавил одну.
— Никодимыч? Явись сюда!
Карлик появился перед Дорожкиным мгновенно. Верно, как сидел в подштанниках за столом с чашкой чая, так и предстал перед инспектором. Еще и ошпарился с перепугу.
— Никодимыч! — Дорожкин судорожно подбирал слова, в то время как тот с выпученными глазами смотрел на трупы лошадей, на хрипящего егеря, на согнувшегося Дира. — Никодимыч, срочно нужно это… выморгнуть, или как там… отправить егеря к Лизке Улановой, да чтобы она сразу его спасала! Понимаешь? Сразу!
— Коробку мни, — прищурился карлик.
— Так уже… — не понял Дорожкин.
— Так я явился уж, одну кручину ты на явление мое и закоротил, — расплылся в улыбке Никодимыч. — Теперь вторую мни. И будет твой егерь в целости и сохранности. И сам удержу, и дурочку настропалю.
