А еще однажды она сказала: «Знаете что — зовите меня Жильберта, во всяком случае я вас буду звать по имени. А то как-то неудобно». Правда, некоторое время она еще отделывалась прежним «вы», но, когда я обратил на это ее внимание, она, улыбнувшись, выстроила и произнесла целое длинное предложение — такие предложения в учебниках иностранных языков предназначены исключительно для того, чтобы заставить нас употребить новое слово, — которое закончила моим именем. Вспоминая позже, что я тогда почувствовал, я отметил ощущение, что она какой-то миг словно держала меня в губах, голышом, лишенного каких бы то ни было свойств, связывающих человека с сообществом ему подобных, — ведь эти свойства принадлежали или другим ее приятелям, или, если она называла меня по фамилии, моим родителям; а ее губы — пока она, немножко как ее отец, с нажимом выговаривала слова, которые хотела выделить, — словно раздевали меня, очищали, как фрукт от несъедобной кожуры, а ее взгляд, вслед за словами перейдя на новую ступень близости, тоже устремлялся на меня как-то смелее, и даже проглядывало в нем понимание, и радость, и чуть ли не благодарность, и все это освещалось улыбкой.
Но в тот миг я не в силах был осознать всю важность этих новых радостей. Их подарила не та девочка, которую я любил, мне, любившему ее, а другая, с которой я играл, — моему другому «я», не обладавшему памятью о настоящей Жильберте, тому «я», чье сердце было незанято, а значит не могло знать цену счастью, потому что не оно жаждало этого счастья. Даже вернувшись домой, я не наслаждался этими новыми радостями, потому что каждый день мне было мучительно необходимо надеяться, что завтра я смогу пристально, безмятежно, блаженно насмотреться на Жильберту, что она наконец признается мне в любви и объяснит, почему до сих пор таила ее от меня, — и эта мучительная потребность заставляла меня нисколько не ценить прошлое, вечно заглядывать вперед и не радоваться маленьким преимуществам, которые она мне дарила, не довольствоваться ими, а считать их чем-то вроде новых ступеней у меня под ногами, которые помогут мне вскарабкаться еще выше и наконец достичь счастья, которого я до сих пор еще не знал. Иногда она дарила мне знаки дружбы — но она и мучила меня, показывая, что совсем не рада меня видеть, и часто это случалось в те самые дни, на которые я больше всего рассчитывал в своих надеждах. Бывало, входил я утром в гостиную, чтобы поцеловать маму, уже полностью одетую, с волосами, уложенными в стройную башню, с легким запахом мыла, еще исходившим от ее прекрасных, белых и полных рук, и узнавал, видя столб пыли, сам собой застывший над роялем, и слыша, как под окном шарманка играет «После парада»[298], что в гости к зиме нежданно-негаданно нагрянул до самого вечера лучезарный весенний денек; уверенный, что Жильберта придет на Елисейские Поля, я себя не помнил от радости, которая казалась мне только смутным предвосхищеньем грядущего счастья. Пока мы завтракали, дама в доме напротив, распахнув окно, успевала мгновенно согнать с паркета солнечный луч, прикорнувший рядом с моим стулом; он одним скачком прочерчивал всю ширину нашей столовой и возвращался досыпать на старое место. В коллеже, на уроке, начинавшемся в час дня, солнце томило меня нетерпением и скукой, протянув золотистый свет вплоть до моей парты, словно приглашение на праздник, на который нельзя попасть, пока не наступит три часа и Франсуаза не придет за мной к выходу, а тогда мы зашагаем с ней к Елисейским Полям по улицам, разукрашенным светом, заполненным толпой, мимо балконов, подернутых дымкой и словно отделившихся от домов и парящих перед ними, подобно золотым облакам. Увы! На Елисейских Полях я не видел Жильберты — она еще не приходила. Я неподвижно застывал на лужайке, напитанной невидимым солнцем, тут и там вспыхивавшим на острие какой-нибудь травинки; голуби слетали на газон, похожие на античные изваяния, которые лопата садовника вернула на величественную поверхность земли; на краю лужайки статуя с младенцем на руках, омываемым струями света, казалось, протягивала его солнцу за благословением, а я не сводил глаз с горизонта, готовый в любую минуту за спиной у статуи увидеть Жильберту, идущую следом за гувернанткой. Старая дама, читательница «Деба», сидела в своем кресле, на обычном месте; она окликала сторожа, приветливо махала ему рукой и кричала: «Какая чудная погода!» А когда служительница подходила взять плату за кресло, она с тысячей ужимок засовывала за край перчатки билетик ценой в десять сантимов с таким видом, словно это был букет цветов, для которого она, из благодарности к дарителю, подыскивает самое выигрышное место. Найдя, она поводила шеей, расправляла боа и, показав женщине, собирающей плату за стулья, желтую бумажку, выглядывавшую из перчатки, улыбалась ей, как улыбается женщина поклоннику, кивая ему на свой корсаж со словами: «Узнаете ваши розы?»
