Я повел Франсуазу встречать Жильберту до самой Триумфальной арки, но мы ее так и не увидели, и я вернулся на лужайку, уверенный, что она не придет, как вдруг возле деревянных лошадок ко мне кинулась девочка с отрывистым голосом: «Скорей, скорей, Жильберта уже четверть часа как здесь. Она скоро уйдет. Мы вас ждем, чтобы играть в пятнашки». Пока я шел по авеню Елисейских Полей, Жильберта появилась со стороны улицы Буасси-д’Англас: гувернантка воспользовалась хорошей погодой, чтобы заглянуть в магазины; а скоро за дочерью приедет г-н Сванн. Я сам был виноват: не нужно было уходить с лужайки, ведь никогда нельзя было знать заранее, с какой стороны покажется Жильберта и когда именно, раньше или позже; и благодаря этому ожиданию меня сильнее волновали не только все Елисейские Поля, не только бесконечность послеобеденных часов, — огромная протяженность пространства и времени, в каждой точке и в каждое мгновенье которой мог возникнуть образ Жильберты, — но и сам этот образ, потому что за ним я угадывал причину, по которой он пронзал мне сердце; когда Жильберта появлялась в четыре часа вместо половины третьего, в нарядной шляпке вместо беретика, перед кафешантаном «Амбассадер», а не между двух кукольных театриков, я догадывался о каких-то ее занятиях, которые не мог с ней разделить, о делах, заставлявших ее куда-то идти или оставаться дома, я был причастен к тайне ее неведомой жизни. Эта же тайна смутила меня, когда по приказу девочки с отрывистым голосом я побежал играть и вдруг увидел Жильберту: с нами всегда такая неудержимая, порывистая, она склонилась перед дамой, читающей «Деба» (а та ей говорила: «Какое солнце — жжет как огонь!»), застенчиво ей улыбалась, чинно разговаривала, и я представил себе другую Жильберту, какой она была, наверное, дома, с родителями, с их друзьями, в другой своей жизни, которая от меня ускользала. Но самое ясное представление об этой жизни давал мне г-н Сванн, который вскоре пришел за дочерью. Он и г-жа Сванн — поскольку дочь жила с ними, поскольку ее занятия, игры и дружбы зависели от них — обладали в моих глазах, не в меньшей, а может быть, даже в большей степени, чем Жильберта, какой-то упорной непостижимостью, каким-то горестным очарованием, ведь это были божества, имевшие над нею неограниченную власть. Все, что их касалось, возбуждало во мне неустанное внимание; когда-то г-н Сванн дружил с моими родителями и я его часто видел — но тогда он не вызывал у меня любопытства; а теперь, в те дни, когда он приходил за Жильбертой на Елисейские Поля, я едва справлялся с сердцебиением при виде его серой шляпы и пальто с пелериной; его появление поражало меня, словно он был историческим персонажем, о котором мы только что прочли несколько книг и страстно интересуемся каждой подробностью его жизни. Когда-то в Комбре я равнодушно слушал о его отношениях с графом Парижским, а теперь мне чудилось в этом какое-то волшебство, словно никто, кроме него, никогда не общался с Орлеанским домом; благодаря этому знакомству он разительно выделялся на банальном фоне представителей разных слоев общества, толпившихся в этот час в аллее Елисейских Полей, и меня восхищало, что он снисходительно появляется между них, не требуя для себя особых почестей, которые, впрочем, никому и в голову бы не пришло ему оказать, поскольку он был окружен глубоким инкогнито.
Он вежливо отвечал на приветствия друзей Жильберты и даже на мое, несмотря на то что был в ссоре с моей семьей; впрочем, он, кажется, меня не узнавал. (А я-то помнил, что он часто видел меня в деревне, но это воспоминание я припрятал в тень, с глаз долой: ведь с тех пор как я вновь встретил Жильберту, Сванн для меня был ее отцом, а не тем Сванном из Комбре; в мыслях я никогда не соединял его имя с тем, что занимало меня в прежние времена и было связано с ним когда-то; теперь я думал о нем совершенно по другим поводам, поэтому он для меня стал другим человеком; хотя каким-то искусственным, второстепенным и побочным способом я все же ассоциировал его с тем Сванном, что приходил к нам в гости в ту эпоху; но теперь я все на свете ценил только в той мере, в какой это могло пойти на пользу моей любви; поэтому я не мог отделаться от стыда и раскаяния, вспоминая годы, когда в присутствии вот этого самого Сванна, которого сейчас вижу на Елисейских Полях и которому, к счастью, Жильберта не сказала моей фамилии, я так часто вел себя глупо по вечерам, требуя, чтобы мама пришла ко мне в спальню сказать спокойной ночи, когда она пила кофе в саду вместе с ним, отцом, бабушкой и дедушкой.) Он сказал, что готов четверть часа подождать, так что Жильберта может сыграть один круг в пятнашки, и, усевшись, как все, на железный стул, заплатил за него той самой рукой, которую так часто держал в своей руке Филипп VII
