Но стоило мне прийти на Елисейские Поля — поначалу вроде бы с готовностью взглянуть в лицо моей любви и внести в нее необходимые поправки, глядя на ее живое, независимое от меня воплощенье, — как только передо мной оказывалась та самая Жильберта Сванн, на которую я рассчитывал, чтобы освежить образы, ускользавшие от моей усталой памяти, та самая Жильберта Сванн, с которой я вчера играл, а вот сейчас поздоровался, которую я узнал, повинуясь слепому инстинкту, помогающему нам при ходьбе ставить одну ногу впереди другой, не тратя времени на обдумывание, — вдруг оказывалось, что эта Жильберта и девочка, о которой я мечтал, — два разных существа. Например, если со вчера я хранил в памяти два сверкающих глаза и две упругие, румяные щеки, то теперь лицо Жильберты настойчиво являло мне то, о чем я как раз начисто забыл, — тонкий остренький носик, который, мгновенно соединившись с другими чертами, оказывался так же важен, как признаки, определяющие в естествознании род и вид, и Жильберта превращалась в девочку с острой мордочкой. Пока я предвкушал вожделенный миг, когда начну уточнять и исправлять образ Жильберты, приготовленный мною заранее, но которого я теперь не находил уже больше у себя в голове, пока надеялся позже, долгими часами одиночества, твердо верить, что я помню именно ее, Жильберту, и что любовь именно к ней достраиваю постепенно, как писатель дописывает свое сочиненье, — она подавала мне мяч; и подобно философу-идеалисту, у которого тело воспринимает окружающий мир, а разум не верит в его реальность, то же самое «я», которое заставило меня с ней поздороваться прежде, чем я распознал ее черты, подбивало меня поскорей схватить мяч, который она мне бросила (как будто она была подружка, с которой я пришел играть, а не душа-сестра, с которой я жажду соединиться), приказывало мне до самого ее ухода поддерживать с ней приличествующий случаю дружелюбный и невыразительный разговор и не давало ни погрузиться в молчание, которое позволило бы мне наконец уловить мучительно необходимый и ускользнувший образ, ни высказать ей те слова, которые по-настоящему помогли бы нашей любви, слова, которые мне опять и опять приходилось откладывать на завтра. Но все-таки успехи были. Однажды мы с Жильбертой подошли к киоску знакомой торговки, которая всегда была с нами особенно дружелюбна, потому что именно к ней г-н Сванн всегда посылал за пряниками, которые потреблял в больших количествах из гигиенических соображений, страдая присущей его народу экземой и запором, известным со времен Пророков. Жильберта со смехом показала мне двух малышей, которые точно вышли из детской книжки про юного художника и юного натуралиста, — один не хотел красного леденца, потому что ему больше нравился фиолетовый, а другой отказывался от сливы, которую ему купила бонна, потому что (страстно выкрикнул он в конце концов): «Хочу другую сливу, в ней червячок!» Я купил два шарика. Я восхищенно смотрел на светящиеся агатовые шарики, запертые в деревянной плошке, как в темнице: беленькие и сияющие, точь-в-точь молоденькие девушки, они стоили пятьдесят сантимов штука и казались мне сокровищами. Жильберта, которой давали гораздо больше денег, чем мне, спросила, какой из них мне больше нравится. Они были прозрачные и переливающиеся, как сама жизнь. Я не хотел, чтобы она уступала мне шарики. Мне было бы приятней, если бы она могла купить и выпустить на свободу их все. И все-таки я указал ей на один, цвета ее глаз. Жильберта взяла его, нашла золотой лучик у него внутри, погладила его, уплатила требуемый выкуп, но сразу же отдала пленника мне со словами: «Держите, это вам, я его вам дарю, сохраните на память».
В другой раз, по-прежнему мечтая услышать Берма в классической пьесе, я спросил у нее, нет ли у нее брошюры Берготта о Расине, которую уже невозможно было купить. Она попросила меня напомнить ей точное название, и вечером я послал ей коротенькую телеграмму пневматической почтой, надписав на конверте имя «Жильберта Сванн», которое столько раз царапал в своих тетрадях. На другой день она разыскала и принесла мне брошюру в пакетике, перевязанном сиреневой ленточкой и запечатанном белым воском. «Видите, это именно то, что вы просили», — сказала она, вытаскивая из-за манжеты мою телеграмму. Но в адресе пневматички, — которая вчера еще была просто голубой бумажкой, исписанной моим почерком, а потом телеграфист передал ее консьержке Жильберты, а слуга отнес ей в комнату, и теперь она не имела цены: это была одна из депеш, которые получила вчера вечером Жильберта! — я с трудом признал смутные разрозненные обрывки моего почерка под круглыми почтовыми штемпелями, под карандашными надписями, добавленными каким-то почтальоном, — знаками успешной доставки, печатями внешнего мира, символическими фиолетовыми кушачками жизни, которые впервые опоясывали, поддерживали, возвышали, тешили мою мечту.
