В революционной борьбе пролетариат стремится к свободе, чтобы достигнуть конечной цели. Этой свободы он может достигнуть только в демократической республике.
Поддерживать Временное правительство постольку, поскольку оно выполнит поставленные народами задачи революции.
От Временного правительства мы требуем немедленного созыва Учредительного собрания на основе всеобщего равного прямого и тайного голосования без различия пола и национальностей, в обстановке полной свободы печати, слова, собраний, союзов и немедленного проведения восьмичасового рабочего дня. Наши делегаты должны помнить, что братоубийственной войне должен быть положен самый скорый конец.
Он должен содействовать тому, чтобы Российская демократическая революция послужила сигналом к пролетарской революции на Западе.
12 марта 1917 года, Тула.
Из дневника Ольги Розен
«18 марта 1917 года. 23 часа 4 минуты.
Не знаю... Сама не знаю, какая сила подняла меня со стула? Он сбежал со сцены, устремился к выходу, в зале шумели, аплодировали, шикали. Вслед ему какой-то бас проорал:
— Точно! Каналья — немецкий шпион!
Свистели, кричали, топали ногами. Но это в первых рядах. А последние ряды и галёрка неистово аплодировали.
Я же, не помня себя, уже бежала за ним, но фойе оказалось пустым и лестница тоже. Я увидела его в гардеробе, швейцар подавал ему шинель. Я сразу поняла! Тёмная студенческая шинель с медными пуговицами. «Значит, он студент!» — поняла я и обрадовалась, даже не знаю чему.
А он уже выходил из театра! Не помню, каким образом у меня на плечах оказалась моя шубка. Сейчас я вспоминаю себя сразу на Киевской. И вижу его!
Он медленно шёл вниз, к кремлю, что-то насвистывал. Весёлое. Непонятно почему, но я обиделась на этот свист. Сейчас понятно: только что в театре он так говорил! И вдруг — этот легкомысленный свист!..
Он шёл, насвистывал. А я, как заворожённая, как прикованная к нему невидимой нитью, плелась сзади, шагах в десяти. Плелась, плелась, не могла остановиться, и щёки мои пылали, сердце колотилось. «Что я делаю? — и с ужасом, и с восторгом (да, да! С восторгом!) спрашивала я себя. — Зачем я иду за этим студентом?»
Ему под ноги попался кусок льда, и он, к моему крайнему изумлению, стал пинать его ногами из стороны в сторону, потом старался попасть этим куском льда в афишную тумбу. Не попал, лёд пронёсся мимо тумбы, и тогда он забежал вперёд этого куска льда и обернулся.
И увидел меня! Мы оба замерли! Мы смотрели друг на друга... Боже, как он красив! Нет, больше — обворожителен. Он — бог! Не могу найти слова, которыми можно описать его лицо, глаза, его густые волосы, падающие из-под студенческой фуражки на лоб. Но в эти мгновения, в которые мы смотрели друг на друга, я успела увидеть, что Киевская совершенно пуста, ни прохожих, ни извозчиков, что в воздухе кружатся редкие снежинки, фонари горят тускло и от них падают расплывчатые тени, а над крышей губернского суда — мы стояли как раз напротив — небо чуть-чуть розовое. «Весеннее», — успела подумать я, хотя одновременно вроде бы падала в обморок.
И тогда он пнул мне навстречу кусок льда и сказал:
— Принимай пас!
«Какой ещё пас?» — ничего не понимая, подумала я, и ледышка прокатилась мимо моих ног.
— Впрочем, барышни в футбол не играют, — сказал он и засмеялся.
Я молчала, как мумия.
— А я вас только что видел в театре, — сказал он.
— Да, я была на митинге... — еле-еле выдавила я из себя.
— Вы с кем? — спросил он.
— С вами! — выпалила я. И добавила, словно в омут бухнувшись: — Я социал-демократка!
— Вот как? — Он совсем не удивился, а стал вдруг серьёзным. — В таком случае нам надо поговорить.
И я — откуда только нахальство взялось? — ляпнула:
— Здесь рядом Пушкинский сквер. Идёмте?
Ведь мой любимый сквер был в двух шагах — только улицу перейти.
...И мы очутились в Пушкинском сквере.
Кругом — ни души, мы одни. И с нами сугробы, уже подтаявшие, слегка посеревшие. Голые деревья. Было тихо-тихо. Фонари остались на улице, и нас окружили сумерки, по-моему, лилового цвета, но всё равно я совсем рядом с собой отчётливо видела его прекрасное лицо.
