Глава 1
МОСКВА, ИЮНЬ-ИЮЛЬ 1918 ГОДА
Вечер четвертого июня был душный, пыльный; собиралась гроза и никак не могла собраться; где-то далеко от центра Москвы над крышами домов вспыхивали неотчетливые зарницы, глухо ворчал гром, но так ни одной капли дождя и не упало.
Смеркалось; на Тверском бульваре зажглись редкие фонари.
Часы показывали начало десятого, когда в «Кафе поэтов», расположенном в старинном особняке и известном всей богемной Москве, появились трое: молодые поэты Сергей Есенин, успевший выпить еще днем, бледный, голубоглазый, нервно-возбужденный, со светлыми полосами, волной падающими на лоб, и Осип Мандельштам, с легким загаром на лице, с курчавой черной головой и уныло-задумчивый. Третьим был молодой коренастый человек в черной кожанке, под которой угадывалась кобура револьвера, смуглый, коротко стриженный, с бородой и усами, которые, однако, не могли скрыть его молодости: румянец на крепких щеках, пухлые детские губы, некая угловатость — все говорило о крайне юных годах чекиста, возникшего в полуподвальном зале кафе вместе с известными поэтами. И действительно, нашему герою, весьма важному персонажу начавшегося повествования, совсем недавно, в марте, исполнилось восемнадцать лет. Звали его Яков Блюмкин. Забегая вперед, можно сказать: он же — Константин Константинович Владимиров, Петровский, Моисей Гурфинкель, Ильин, Исаков, Лама и еще с десяток псевдонимов.
И поскольку в своей короткой, но чрезвычайно насыщенной, противоречивой и безусловно яркой жизни Яков Григорьевич был причастен, помимо всего прочего, и к миру искусства своего времени, особенно к литературе, он обладал не успевшим, увы, развиться писательским, точнее сказать, журналистским даром, вот его портрет глазами человека богемы — года через два после описываемых событий:
Яков Блюмкин сразу привлекал внимание: среднего роста, широкоплечий, смуглолицый, с черной ассирийской бородой. Он носил коричневый костюм, белую рубашку с галстуком и ярко-рыжие штиблеты. Впервые я увидел его в «Кафе поэтов»: какой-то посетитель решил навести глянец на свои ботинки и воспользовался для этого уголком плюшевой шторы, разделявшей кафе на два зала. Яков это увидел и направил на него револьвер:
— Я Блюмкин! Сейчас же убирайся отсюда! Побледнев, посетитель пошел к выходу, официант на ходу едва успел получить с него по счету. Я, дежурный по клубу, пригласил Блюмкина в комнату президиума и сказал, что такие инциденты отучат публику от посещения нашего кафе.
— Понимаете, не выношу хамов, — последовал ответ. — Но ладно, согласен, пушки здесь вынимать на буду.
(Из книги воспоминаний Матвея Ройзмана «Все, что я помню о Есенине»)
Только одно уточнение к этому красочному эпизоду: посетителем-«хамом» «Кафе поэтов» оказался молодой начинающий актер театра Мейерхольда Игорь Ильинский…Однако мы забежали вперед.
Итак, живописная троица появилась в кафе, которое уже было битком набито завсегдатаями; слышалась характерная ресторанная разноголосица, из которой вдруг вырывались то женский смех, то пьяный возглас, то попытка начать песню; под сводчатыми потолками плавали клубы табачного дыма; сновали официанты.
На эстраде, освещенной софитом, стоял маленький всклокоченный человечек в клетчатом мятом костюме, с галстуком-бабочкой на тощей шее — поэт Шершеневич — и декламировал, стараясь перекричать шум (что ему плохо удавалось):
Другим надо славы, серебряных ложечек, Другим восторженных слез. А мне бы только любви немножечко И десятка два папирос.
Поэт покинул эстраду, за некоторыми столиками жидко похлопали. Взоры почти всех присутствующих были устремлены на Есенина, Мандельштама и их спутника из Чрезвычайки, которого многие здесь уже знали.
Столик для именитых посетителей тут же нашелся, вокруг него засуетились сразу два официанта, и скоро три рюмки с водкой сдвинулись над тарелками.
— Поехали! — сказал Есенин.
— Взбодримся! — воскликнул Блюмкин. Мандельштам промолчал.
Когда выпили по пятой, а может быть, и по шестой, Яков, сверкая глазами, сказал довольно громко — так, что слышали за соседними столиками:
