Задолго до заутрени над Пушечным двором медленно поднималось зарево и грубый железный шум: позвякивание, скрежет и жаркое шипение металла, охлаждаемого конопляным маслом.
Таким же маслом русские люди сдабривали рыбу и капусту, долгими постами доказывая богу свою неприхотливость. «Если бы наши умели обходиться на войне столь малым, мы захватили бы полмира», — мечтали иностранцы. Все бредили захватами и норовили подломить опорные столбы соседа.
Великий князь и царь Иван Васильевич особенно любил свой Пушечный приказ. По наущению князя Вяземского, первого опричника, он во главе приказа поставил жёсткого и хитрого боярина Данилова. Тыл у него был прочен, поэтому Данилов хапал и вымогал наглее руководителей и дьяков других приказов. Возможностей хватало: поставки материалов для пушечного дела, припас для мастеров и сливки с жалованья вольнонаёмных. Тянуть деньги можно было с пленных умельцев — им помогало и Литовское подворье, и немцы из опричных.
Максим Литвин и немец Роп горше других страдали от жадного внимания боярина. Он знал, что им с Литовского подворья перепадают деньги, подозревал, что — неспроста, но не препятствовал, покуда Максим и Роп отваливали половину. Эта зависимость и смутные угрозы Данилова обрыдли им, как и двенадцатичасовая работа в жаре и грохоте оплавленного металла, в запахе серных газов и тонкой пыли древесного угля. К тому же главный мастер Чохов, работая на совесть, требовал с пленных и наёмных такой же истовой отдачи. Соединённый гнёт лукавого боярина и честного трудяги самой своею неестественностью драл душу в клочья. Грела её одна мечта — бежать.
Вечером пленные валились на брусяные нары в душной лачуге с земляным полом, тупо смотрели на закопчённый потолок, расчёсывали потные места, покусанные блохами, и остывали. Уши не сразу привыкали к тишине, пронизанной собачьим брёхом и криком сторожей, пальцы сводило упругой судорогой, как сунутые в воду железные поковки. Мало-помалу начинала работать голова.
Роп медленно подбирал русские слова:
— Чохов велел наделать сто пищальные стволы, хотел наставить на одна лафет. Ежели московит уделает такая пушка, сколько она зараз убьёт народу на Литва? Ду-ду-ду-ду!
— Боярин говорит, то — блажь. Царь денег не отпустит.
— С нас деньги просит, — вспомнил о кровном Роп. — Заутра нада!
— Зуб обещал принесть. И вина.
Зуб конюший с Литовского подворья — в последние полгода навещал и подкармливал пленных. Максим догадывался, что Зуб — не просто конюший, а тайный порученец больших господ. Именно с ним Максим и Роп беседовали о побеге. Зуб обнадёживал: начало осени, дороги не раскисли, на огородах ещё не убрана капуста, репа.
— Кушати время, — вспомнил Роп.
Максим тянул, надеясь на вино. Хотелось перед кашей на рыбной юшке маленько сбить окалину с души.
В слободке Пушечного пленных охраняли слабо. Ночью, считал Данилов, из города не убежишь — уличные решётки, запертые ворота Китай-города, разъезды... Зуб приходил, сунув московскую копейку сторожу. Собака на него не лаяла — знал слово.
Он и теперь пришёл неслышно и молча дожидался, когда опустеет деревянная баклажка. Потом заговорил о главном.
Время, благоприятное для бегства, утекало сквозь желтеющие ветки, туго свивалось капустным кочаном. Ещё неделя — станет поздно. Бежать же надо не по Смоленской, а по Тверской дороге, на Новгород и Псков. Там люди примут и переправят беглых с торгашами. Зуб даст им «знамя» для опознания своих, немного денег, чтобы добраться до границы.
— Убьют, поймавши, — в тоске последнего сомнения проговорил Максим.
— Скажете, что боярин отпустил вас за дорогой поминок.
— Да кто ж поверит? Поведут к огню.
— Кто хочет, тот поверит, — вовсе затемнил Зуб.
Он был высокий, немного согнутый. В московском остром колпаке и правда походил на клык. Одеждой Зуб старался не выделяться из толпы.
Оставив деньги, он ушёл. Максим и Роп учтиво поклонились с крыльца. Настой зрелой листвы и яблок мешался со стылым чадом недальних мастерских. Из темноты, принявшей Зуба, тянуло острым ветерком свободы.
К исходу следующей ночи Максим и Роп были в пятнадцати вёрстах от вражеской столицы.
