– Ненавижу, – процедил сквозь зубы Торн, закрывая глаза Друкету. – Ненавижу тебя, Бран Вичти. И твоих слуг. И жатву. И всю эту погань, что убивает нас! Как я мог… Почему мне кажется, Друкет, что я тебя знал? Почему мне кажется, что я уже часами и днями беседовал с тобой? Я ведь увидел тебя в первый раз.
– Он умер, папа, – прошептала Гледа, глядя на вытянувшегося на камне и кажущегося обычным, не слишком широкоплечим исанцем – воина.
– А ведь он один положил не менее полутора десятков этой погани, – заметил Хельм, придерживая за плечи Брета, которого начала бить мелкая дрожь. – Если бы я не боялся тебя обидеть, Торн, то сказал бы, что он был ничем не хуже тебя. Надо бы его похоронить.
В отдалении раздался грохот, звук горного обвала.
– Еще кому-то не повезло, – мрачно заметил Хельм, поворачиваясь к пропасти.
– Или наоборот, – почесал окровавленной рукой нос Скур.
– Всадник! – вытаращил глаза Вай.
– Хода! – заорал Соп, едва не уронив Гледу.
Бледный, исхудавший, но живой к башне торопил коня Хода.
– Ну что? – закричал он еще издали. – Я успел или нет? У меня с собой помилование для всех! Все еще живы?
– Нет, – прошептал, размазывая слезы по щекам, Брет.
– Я с вами! – нашел взглядом Гледу Хода. – Неужели этого мало для радости?
– Мало, – прошептала Гледа.
– Есть еще, – вдруг подал голос Макт. – Я не забыл. Все забыли, а я не забыл. Гледа. Поздравляю тебя. Сегодня тебе исполнилось семнадцать.
«Скрытое разглядишь, оглянувшись …».
Пророк Ананаэл
Каменный завет
Укол в сердце Хопер почувствовал еще у Хайборга, когда лишился книги. Ставшая уже привычной боль, словно он и не вставил в собственную плоть второй спасительный камень, начала подступать к нему уже через десяток лиг. Но опрокинулся во тьму и заскрипел зубами от стократной боли, пронзившей почерневшую уже за локоть руку, он лишь через несколько дней, когда уже казалось, что предчувствие развеялось, не воплотившись. Торопя лошадь по Гебонскому тракту на запад, Хопер словно упустил главное. Он успел привыкнуть к отчаянию на лицах израненных воинов и изможденных беженцев, к тяжелому запаху гнилых ран, отметил напряженное и тревожное молчание над дорогой, но не понял, что это молчание и есть предвестие еще больше беды. Даже плач не раздавался над разномастным обозом. Молчали уходящие на восток, молчали немногие спешащие на запад, молчали серые скалы, не отзываясь острыми гранями порывам ветра, молчали кроны величественного леса, который раскинулся если не до горизонта, то уж точно до сияющих белым молочных пиков. Тишина забивалась в горло, в нос и в уши, словно лежалая пакля. Негромко посвистывали тележные оси, дребезжали жестяные обода колес, всхрапывали и постукивали копытами лошади, но все эти звуки жизни не разбавляли воцарившееся над дорогой тревожное бесчувствие, а словно увешивали его дешевыми украшениями. Сутью его было неуклонное движение тысяч человеческих тел навстречу собственной гибели, потому что гибель была всюду, куда бы ни уходили они от накатывающей на них беды, а зовом – звон в ушах после тяжкой работы и бессонной ночи. Соединял одно с другим невидимый, но липкий ужас. И именно в этот звон и в этот ужас Хопер погрузился с головой, едва тьма заволокла его взгляд.
Он придержал лошадь, подал ее в сторону, к скалам, которые вставали стеной по его левую руку, и замер, прижавшись к шее животного. Где-то недалеко, в дне пути или того меньше, один из его собратьев лишился тела. Не покинул его, истерзав до крайней степени, что само по себе было редкостью, не был изгнан кем-то более сильным, хотя Хопер и не мог припомнить подобного, а просто лишился. Живая, сберегаемая ее хозяином плоть стала мертвой, и дух полудемона воспарил над ней, осветив вокруг себя все и ослепив на томительные минуты Хопера.
– Карбаф, – прошептал Хопер, размазывая по щекам хлынувшую из носа кровь, словно исторгнутый вестник мог его услышать и отозваться. – Что ты здесь делал, приятель? Разве твое место не на королевских балах и в альковах знатных девиц? И что все это значит? Опять умбра против умбра? Сейчас. Подожди. Дай отдышаться, и я все увижу.
