Но отец внезапно умер: он никогда ничем не болел, и его смерть оказалась полной неожиданностью для всех. Это произошло рано утром, когда он, позавтракав, прихлебывал свой утренний кофе. «Сердце», — было заключение врача. Дом взорвался воплями по покойному: женщины голосили и били себя по лицу. Я плакал вместе с ними, потому что очень любил отца — никого больше я так сильно не любил. Со смертью я столкнулся в том возрасте, когда еще невозможно до конца поверить в нее. После этого прошли дни и годы, а я все печалился о том, что тогда недостаточно скорбел о его кончине. Али Юсуф утешал меня:
— Самая легкая смерть — это от сердца, а самая мучительная — постепенное угасание. — И приводил мне пример своего отца.
А я не мог и представить себе, что когда-нибудь смогу утешиться. Кроме того, для меня стала очевидной новая истина, которая прежде была скрыта: я узнал, насколько мы бедны. Меня поразило, что отец не оставил после себя никакого состояния, если не считать тех сорока фунтов, которые были вручены матери на похороны. Но тогда в чем же тайна прежнего достатка нашей семьи? Дело попросту было в том, что мир был перемолот всеобщим кризисом, о котором постоянно твердили газеты — но ведь я-то не привык их читать! В свое время обладатели постоянного жалованья имели устойчивый доход, который — несмотря на его незначительность — стал основой всей экономической жизни. Товары были дешевы — их никто не покупал, кроме чиновников. Благодаря этому мы ели, пили, одевались и были вполне счастливы, живя в Каире. А с началом войны все стало меняться: повысился спрос, и цены стали расти все выше и выше. Собственники перевели дух, разбухли карманы тех, кто известен как «богачи войны». И мир потемнел для чиновников — ведь дорога в будущее оказалась закрыта. В результате избалованный юноша оказался главой семьи без семьи, ответственным за мать и двух стареющих сестер. Пенсии едва хватало на самую скромную одежду, а покупательная способность и без того ничтожного жалованья падала день ото дня. О какой помолвке теперь можно говорить? И когда я смогу жениться?
Первый раз мы снова встретились с Маликой у нее дома через сорок дней после смерти отца. Печаль по-прежнему владела мной, и Малика относилась к ней с уважением — никогда я не видел ее такой грустной.
Я сумрачно произнес:
— То, что отец ничего после себя не оставил, было для меня тяжелым ударом.
— А пенсия?
— Пенсия? Какая там пенсия, Малика!
— Все это похоже на убийство из-за угла, — прошептала она.
— Да это и есть убийство…
— Так что же нам делать?
— Я все время думаю об этом, но выхода пока не нашел.
Моя страсть к Малике вспыхнула с особой силой, несмотря на глубокую печаль. Или наоборот, печаль подкинула в нее адское топливо. Даже мысль о насилии мелькала среди моих сумасшедших, горячечных бредней. Мы расстались в сильнейшей тревоге. Как и когда я смогу жениться? Этот больной и неразрешимый вопрос неотступно преследовал меня. Мои сослуживцы в министерстве, все люди семейные, удивлялись, что я еще не женился, многие даже хотели предложить невесту. Это тебе не будет дорого стоить. Но ведь вы поколение бунтарей, любящее запретное. Я слушал, мучился и молчал. Проклятье! Никогда я не мог даже представить себе, что жизнь готовит мне такой тупик!
Однажды мать вошла в мою комнату в траурном гильбабе[28] и села рядом со мной на диван. Глядя в пол, она выдавила:
— Надеюсь, я не совершила ошибку, Халим…
— Что случилось?! — вырвалось у меня, не ожидавшего хороших вестей.
— А что было делать?
И помолчав, она продолжила:
— Мать Малики приходила ко мне сегодня утром. Она моя старая подруга и имеет полное право быть спокойной за свою дочь. Она предложила объявить о помолвке, спрашивала меня о наших планах. Я ей сказала: «Ты — моя любимейшая подруга, и между нами нет никаких тайн. Малика — и моя дочь, я никогда не найду для Халима никого лучше ее, никого красивее, образованнее и желаннее. Однако войди и в наше положение, ты ведь не чужая». И я подробно рассказала о наших бедах, а потом спросила:
— Что же будет с нами, если он нас покинет?
