— Тогда я не понимаю тех бунтарей, чьи вывешенные головы я видел, — слукавил я.
Он сердито воскликнул:
— Человеческой природе присущи и извращение, и зло, но ведь таких меньшинство!
В конце встречи он угостил меня яблоком и стаканом молока. Озабоченный и расстроенный, я вернулся к своему одиночеству в гостинице. Вспоминая своего учителя шейха Магагу аль-Губейли, сквозь расстояние я спросил у него:
— Кто хуже, учитель, тот, кто называется богом по невежеству, или тот, кто искажает Коран в своих корыстных интересах?!
Несколько дней я томился скукой, потом до меня дошли новости, принесенные осенним ветром, о том, что армия Хиры одержала победу и выполнила свою задачу — земля Машрика стала южной провинцией государства Хира. Беднота хлынула на улицы, радуясь победе так, будто кто— то собирался делиться с ними трофеями. С растущим беспокойством я спрашивал:
— Где же ты, Аруса? Что с вами, мои дети?
В день возвращения победоносной армии я проснулся раньше обычного и занял место недалеко от гостиницы на королевской дороге, тянувшейся от въезда в Хиру до дворца. По обеим сторонам дороги тесно толпились люди. Трудно было представить, что кто-то остался сидеть дома или на рабочем месте. Около полудня до нашего слуха донеслась барабанная дробь. Мимо прошествовала процессия всадников, которые на остриях копий несли пять отсеченных голов господ Машрика. Так я впервые увидел господина, к стражнику которого однажды ходил, чтобы выкупить Арусу. За ними меж двух рядов охраны следовала длинная колонна голых пленных со связанными руками. Далее под радостные возгласы двигались конные и пешие отряды. День победы и ликования. Никто, кроме Аллаха, не знал о кровавой драме, оставшейся позади. Как удивительна человеческая жизнь: ее можно заключить в двух словах — кровь и пир.
В конце процессии солдаты вели под руки плененных женщин. Сердце бешено забилось, когда я представил Арусу, такой, как увидел ее впервые. А может быть, ведущей своего отца по кварталу, который был свидетелем зарождения моей новой жизни? Взгляд скользил по изможденным лицам и голым телам. Моя тревога оказалась не напрасной: глаза замерли на лице Арусы! Это она, ее стройное тело, ее красивое печальное лицо. Она шла потерянная, отчаявшаяся, несчастная. Не сводя с нее глаз, в необъяснимом порыве к действию я ринулся следом за колонной пленниц. Наверное, окружающим показалось, что я ошалел от зрелища голых женских тел… Я не слушал обвинений и не обращал внимания на то, что сбил кого-то с ног. Я звал ее на бегу, но мой голос терялся в нарастающем шуме. Мне не удалось ни попасться ей на глаза, ни привлечь ее внимания. Солдаты, оттеснившие меня от нее, не позволяли толпе войти на дворцовую площадь, предназначенную для элиты Хиры. Так она появилась и исчезла, как падающая звездочка, оставив после себя безумие и отчаяние. Где же сыновья? Живут ли они сейчас под защитой деда? Чтобы не держать чувства в себе, я открыл свой секрет хозяину гостиницы.
— Ее могут выставить на продажу на невольничьем рынке, — сказал он мне.
— Но это же освободительная война! — не поверил я.
— К пленникам другое отношение.
Я благословил это лицемерие, увидев в нем лучик надежды на черном небосводе. Еще сильнее я ухватился за возможность остаться. Каждый день я стал наведываться на невольничий рынок. Моя мечта о воссоединении боролась с отчаянием. И однажды вечером Гам встретил меня ободряющей улыбкой:
— Завтра невольницы выставляются на продажу.
Всю ночь я спал беспокойно. И на рынок пришел первым. Когда вывели Арусу, я уверенно дал самую большую цену. Впервые я увидел ее в одежде, которая была зеленого цвета. Несмотря на глубокую печаль, Аруса была прекрасна. Сломленная, она не видела того, что происходило вокруг, не замечала меня, не следила за торгами, в которых у меня оставался единственный конкурент. В толпе зашептали, что это представитель мудреца Дизинга. Торг остановился на тридцати динарах. Когда ее подтолкнули ко мне, она узнала меня, упала мне на руки и зарыдала, что вызвало удивление у всех присутствующих. По дороге я не сдержался и спросил ее:
