Жизнь и смерть, сон и явь — ступени на пути ищущего духа. Он проходит их шаг за шагом, обнаруживая во всем намеки и знаки, барахтаясь в темной пучине, неистово хватаясь за каждую новую надежду, которая загадочно ему улыбается. Чего ты ищешь, путник? Какие страсти бушуют в твоей груди? Как ты сдерживаешь свои порывы и желания? Почему заходишься от восторга, как несущийся всадник? Отчего проливаешь слезы как ребенок?
Ты наблюдаешь за буйным праздничным весельем. Ты видишь меч палача, занесенный над головами. Все прекрасное и ужасное начинают, благословясь именем Бога. Твоим сознанием завладели тени магической силы — образы матери, учителя, возлюбленной и стражника. Ветер времени унес их, но имена их увенчаны бессмертием.
Как бы далеко я ни находился от дома, моя привязанность к этому месту будет обостряться, пробуждая незабываемые воспоминания, и глубоко высекать на сердце имя Родины. Всю свою жизнь я буду скучать по разлитым в воздухе ароматам, по минаретам и куполам, по прелестному лицу, озаряющему улицу, по богачам, верным власти как псы, по босым беднякам, по песням блаженных, по струнным мелодиям, по гарцующим скакунам, по деревьям и вьюнкам, по плачу горлицы, по воркованию голубок.
Моя красавица-мать, качая головой, обращается ко мне со словами:
— В этот день ты родился.
— Это в первую очередь твой день! — радостно отвечаю я. Мой отец Мухаммед аль-Инаби был весьма богатым торговцем зерном. Семеро его сыновей от первого брака стали успешными купцами. Он прожил до восьмидесяти лет, сохранив отменное здоровье. В восемьдесят встретил мою прекрасную мать, семнадцатилетнюю Фаттуму аль-Азхари — последнюю ягодку на грозди детей мясника Катаифа аль-Азхари. Она покорила сердце отца, и он взял ее в жены. Жили они в просторном доме. Отец приобрел дом на ее имя, что вызвало возмущение его прежней семьи. Мои братья посчитали этот брак незаконным, назвали его грязной сделкой и пошли искать управу на отца у судьи и знатных купцов. Однако отец, совершенно потеряв от любви рассудок, настоял на своем. По его разумению, он имел на это бесспорное право. А что касается разницы в возрасте, то это всего лишь предрассудок ограниченных людей. Отец же пил из источника своего счастья, и сердце его было спокойно.
— День твоего рождения снова напоминает им о поражении и приводит их в бешенство!
— Нет предела человеческой жадности! — часто повторял я ей.
С ранних лет я слышал приятнейшие слова, но сталкивался с ужаснейшими из поступков. Отец дал мне имя Кандиль, но братья звали меня сыном Фаттумы, отрекаясь от родства со мной и вообще ставя под сомнение честь моей матери. Отец умер раньше, чем его образ успел запечатлеться в моем сознании. Однако он оставил после себя состояние, достаточное, чтобы обеспечить нам безбедное существование до конца дней. Вражда с моими братьями прекратилась. Но сплетни и пересуды порой пугали мою мать. Поэтому она решила не пускать меня в школу, а поручить домашнее обучение шейху Магаге аль-Губейли, нашему соседу. Он учил меня Корану, хадисам, языку, арифметике, литературе, мусульманскому праву, суфизму. Шейху было около сорока, крепкий, почтенного вида, с окладистой бородой, он носил высокую чалму и красивый балахон. У шейха был острый взгляд. Низким густым голосом он растягивал слова урока, ведя его спокойно и неторопливо. Доходчивые объяснения и ласковая улыбка помогали мне понять трудные места. Мать с пользой проводила избыток свободного времени, следя за занятиями. Она слушала за ширмой, когда зимой мы перемещались в зал, и из-за проема в стене в остальное время года, когда мы занимались на мужской половине дома.
— Вижу, ты доволен своим учителем, нам повезло, — говорила она мне.
— Он — великий шейх, — с воодушевлением отвечал я.
Шейх оставлял время для обсуждений, задавал вопросы, просил меня высказывать собственные мысли — то есть относился ко мне как к взрослому. Однажды — не помню, сколько мне было тогда лет — я спросил его:
— Если ислам таков, как вы говорите, то почему на улицах полно нищих и невежд?
— Сегодня ислам загнан и заперт в стенах мечетей, — с сожалением ответил он.
