Самое любопытное — и мне это не очень понятно, — что к тому времени все, кого любила Альбертина, кто мог бы вынудить ее сделать то, что им угодно, стали докучать мне просьбами, требовать от меня, можно даже сказать умолять меня — если и не завязать с ними крепкую дружбу, то хотя бы установить какие-то отношения. Теперь мне не пришлось бы посылать деньги г‑же Бонтан, чтобы она вернула мне Альбертину. Этот возвратный ход жизни, уже ничему не служащий, глубоко меня печалил, — не из-за Альбертины, которую, вернись она уже не из Турена, а с того света, я встретил бы без радости, но из-за другой девушки: я полюбил ее, но у меня никак не получалось с ней повидаться. Я подумал: если она умрет, или если я разлюблю ее, все, кто сейчас может меня к ней приблизить, падут к моим ногам. Пока же я тщетно пытался на них воздействовать, меня не излечил опыт, а если он вообще хоть чему-то учит, ему пора уже было меня наставить, что любовь — это как дурная судьба в сказке, с которой ничего не поделаешь, пока волшебство не прекратится.
(Об этой загадке я рассказал Роберу: «Для нас-то всё понятно». Он же заявил, что ничего не помнит, и что в любом случае здесь нет какого-то особенного смысла.)[15]
«Я как раз читаю книгу, в которой рассказывается о подобных вещах, — сказала Жильберта. — Это старина Бальзак, “Златоокая девушка”; корплю, чтобы не отставать от дядьёв. Но какая же это бессмыслица и неправдоподобие — просто кошмар! Если женщина может оказаться под надзором у другой женщины, то никогда у мужчины». — «Вы ошибаетесь. Я слышал об одной девушке, которую любовнику и правда удавалось держать взаперти: она ни с кем не встречалась и выходила из дому только с преданными слугами…» — «Эта история, наверное, кажется вам ужасной, ведь вы так добры… Мы как раз говорили с Робером, что вам пора жениться. Жена вас вылечит, а вы принесете ей счастье». — «Что вы, у меня невыносимый характер». — «Какой вздор!» — «Правда. Впрочем, я был обручен, но не решился на брак, да и моя невеста передумала. И всё из-за моего характера, придирчивого и нерешительного». В такой упрощенной форме мне виделось мое приключение с Альбертиной, теперь, когда я рассуждал о нем, глядя на него уже только со стороны.
Поднимаясь к себе в комнату, я с грустью думал, что мне так и не удалось выбраться к комбрейской церкви, которая словно бы ждала меня среди деревьев, в залитом фиолетом окне. Я говорил себе: «Ладно, как-нибудь в другой раз, если доживу», не видя других помех, кроме собственной смерти, и не представляя гибели церкви, которая, как я считал, простоит там столько же лет после моей смерти, сколько она стояла там до моего рождения.
Но однажды я все-таки заговорил с Жильбертой об Альбертине и спросил, любила ли та женщин. «Что вы…» — «А когда-то вы говорили, что она была дурного тона». — «Я так говорила? Вы ослышались, наверное. Но даже если я что-то такое рассказывала, то вы всё перепутали, речь шла об интрижках с юношами. В том возрасте, вероятно, далеко дело не заходило». Жильберта сказала так, чтобы скрыть, что она сама, как утверждала Альбертина, не чуждалась женщин и досаждала ей своими предложениями? Или же (нередко люди знают о нашей жизни больше, чем мы допускаем) она знала, что я любил, что я ревновал Альбертину (люди могут знать больше, против наших допущений, и ошибаться, злоупотребляя домыслами и слишком далеко заходя с предположениями, — тогда как мы рассчитываем, что они далеки от истины по причине отсутствия догадок как таковых), и обманывала меня, ревнивца, по душевной своей доброте — думая, что я до сих пор ее люблю? Так или иначе, слова Жильберты, начиная с прежних о «дурном тоне» и кончая сегодняшним сертификатом благопристойности жизни и нравов, соответствовали обратной последовательности утверждений Альбертины, которая фактически, в конечном счете, призналась в интрижке с Жильбертой. Эти слова Альбертины, как и рассказы Андре, поначалу вызвали у меня удивление, потому что всю их стайку, еще с девушками не перезнакомившись, я считал развращенной, а затем убедился в ложности первых догадок, — такое случается иногда, если вполне порядочная особа, почти ничего не сведущая в реальностях любви, замечена нами в обществе, по ошибке сочтенном весьма порочным. Затем я прошел по этому пути в обратном направлении, заново приняв на веру исходные допущения. Но, быть может, Альбертина сказала так, чтобы продемонстрировать мне свою опытность, чтобы оглушить меня в Париже авторитетом своей порочности, как некогда в Бальбеке — авторитетом своей добродетели. А всё для того, чтобы показать, когда я заговорил о женщинах, которые любят женщин, что о чем-то таком она уже слышала, — так некоторые люди, если разговор заходит о Фурье или Тобольске, изображают понимание, еще не представляя, о чем речь. Наверное, она жила с подругой мадемуазель Вентейль и Андре, отделенная от них глухой стеной, а те считали, что она «не такая»
