Я слегка прикоснулся к шляпе; присутствующие, не выказав тревоги, более или менее вежливо ответили на мое приветствие. «Скажите, к кому мне обратиться. Мне нужна комната и чтобы принесли воды». — «Подождите минутку, патрон вышел». — «Но ведь шеф наверху», — пробормотал один из собеседников. — «Сказано же тебе: нельзя его беспокоить». — «Полагаете, мне дадут комнату?» — «Да, конечно». — «43‑й, наверное, свободен», — сказал молодой человек, уверенный, что его не убьют, потому что ему двадцать два года. Он слегка подвинулся на диване, освобождая мне место. «Открыли бы окно, что ли, дымища какая!» — сказал авиатор; и действительно, каждый курил трубку или сигарету. «Только закройте ставни, а то запретили светить из-за цеппелинов». — «Не будет больше цеппелинов. В газетах написали, что они уже все попадали». — «Не будет больше, не будет больше, — ты-то что об этом знаешь? Вот посиди, как я, год и три месяца в окопе, сбей свой пятый бошевский самолет, тогда и говори. Не надо верить газетам. Они вчера бомбили Компьень, убило мать с двумя детками». — «Мать с двумя детками!» — с глубоким состраданием и огнем в глазах воскликнул молодой человек, рассчитывавший, что его не убьют; его волевое и искреннее лицо располагало к себе. — «Что-то нет весточки от Жюло-старшего. Его крестная не получала от него писем уже с неделю, а это первый раз он ей так долго не пишет». — «Кто это его крестная?» — «Мадам, у которой клозет чуть ниже Олимпии»[105]. — «Он с ней спит?» — «Что ты такое говоришь? Она дама замужняя, вся такая очень важная. Она ему денег посылает каждую неделю, потому что добрая. О! это шикарная женщина». — «А ты-то его знаешь, старшего Жюло?» — «Знаю ли я его! — пылко ответил молодой человек двадцати двух лет. — Да мы с ним кореша. Таких, как он, на свете не сыскать, и друг хороший — всегда поможет. Да… Вот беда-то, если с ним стряслось чего». — Предложили партию в кости, и молодой человек лихорадочно засуетился; он бросал кости, вытаращив глаза и выкрикивал номера — несложно было догадаться, что у него темперамент игрока. Я не расслышал, что ему сказали, но он воскликнул с досадой: «Жюло — кот? Это говорят, что кот. Да какой он к черту кот! я сам видел, как он своей бабе платил — да, видел. То есть я не говорю, что Жанна Алжирка ему совсем ничего не давала, но она ему не давала больше пяти франков, а она баба была при борделе и получала по пятьдесят франков что ни день. Брать по пять франков, так это надо быть полным дураком. И теперь, как она на фронте, жизнь у нее тяжелая, согласен, но она получает сколько хочет, и не посылает она ему ничего. Жюло — кот? Много таких, кого можно назвать котами, если так посмотреть. Он не то что не кот, он простофиля самый натуральный». Старший, по-видимому по возрасту, обязанный патроном блюсти некоторую воздержанность, возвращаясь из уборной, слышал только конец разговора. Он не сдержался и бросил на меня взгляд, и был явно недоволен тем, какое впечатление могла произвести эта беседа. Не обращаясь непосредственно к двадцатидвухлетнему молодому человеку, намеревавшемуся, по-видимому, изложить теорию продажной любви, он сказал как бы вообще: «Вы разговариваете слишком громко, окно открыто, а некоторые люди в это время спят. Что, неясно? Если патрон сейчас вернется, вам не поздоровится».
В ту же секунду открылась дверь; все замолкли, полагая, что это патрон, но это был его шофер, иностранец; его приветствовали с радостью. Заметив прекрасную цепочку для часов, болтавшуюся у него на куртке, двадцатидвухлетний молодой человек бросил на него вопросительный и веселый взгляд, затем нахмурил брови и подмигнул, многозначительно кося в мою сторону. И я понял, что первый взгляд означал: «Где ты ее стащил? Поздравляю». А второй: «Ничего не говори при этом типе, мы его не знаем». Тотчас вошел патрон, волоча за собой пук толстых железных цепей — ими можно было сковать отряд каторжников, весь в поту, и сказал: «Тяжело мне, дармоеды. Помочь трудно, да?». Я спросил комнату. «Только на несколько часов, я не нашел автомобиля и немного болен. И хотел бы, чтобы мне принесли пить». — «Пьер, иди в подвал, посмотри черной смородины и скажи, чтоб приготовили номер 43. Опять 7-й звонит. Они говорят, что им нездоровится. Нездоровится… как бы не так. Коко нанюхались, вот и поехали. Вышвырнуть их пора отсюдова. Отнес пару простынь в 22-й? Хорошо. Вот 7-й звонит, сбегай, посмотри. Ну, Морис, чего копаешься? Забыл, что ли, что тебя ждут? Марш в 14-бис. И живехонько!» Морис быстро вышел за патроном, который вытащил цепи, несколько раздосадованный, что они попались мне на глаза. «Что ж ты так поздно?» — спросил двадцатидвухлетний у шофера. — «Что “поздно”? Мне еще час. Запаришься ходить-то. А свиданка у меня только в полночь». — «А чего ж ты тогда пришел?» — «А для Памелы прекрасной», — ответил восточный шофер, и смех обнажил его красивые белые зубы. — «А‑а», — протянул двадцатидвухлетний.
