Нечто, однако, приковало мое внимание — причем не лицо его, его я не разглядел, и не форма, скрытая широким плащом, — скорее пугающее несоответствие между общим числом точек траектории, по которой двигалось его тело, и секундами, за которые оно их миновало; это выглядело как бегство из окружения. Так что я подумал, хотя не узнал его наверняка, не об осанке, не о стройности, не о походке, не о быстроте Сен-Лу, но о своего рода повсеместности, столь сильно отличавшей его от прочих. Военный, способный занимать за короткий отрезок времени многие точки в пространстве, исчез в поперечной улице, не заметив меня, а я так и стоял, спрашивая себя, стоит ли мне заходить в этот отель, — его скромный фасад вызвал у меня большие сомнения, что этим человеком действительно был Сен-Лу.
Я невольно припомнил, что недавно Сен-Лу был без оснований впутан в шпионское дело, потому что его имя фигурировало в перехваченном письме немецкого офицера. Впрочем, справедливость была восстановлена военными властями. Но против воли я сопоставлял это воспоминание с тем, что увидел. Может быть, в этом отеле встречались шпионы? Офицер уже исчез, в отель входили рядовые разных армий, и это только усиливало мои подозрения. К тому же, я испытывал сильную жажду. Вероятно, здесь можно было утолить и ее и, несмотря на связанное с ним волнение, мое любопытство.
Итак, не только интерес, пробужденный этой встречей, подтолкнул меня к небольшой лестнице, за несколькими ступенями которой была приоткрыта — из-за жары, наверное, — дверь в небольшой вестибюль. Я сразу понял, что узнать ничего не удастся — стоя в тени на лестнице, я слышал, как спрашивали комнату, но всякий раз ответом было, что все номера заняты. Номера в шпионском гнезде, очевидно, предназначались только своим, и простому моряку, объявившемуся чуть позже, поспешили выдать ключи от комнаты 28. Не будучи замечен в темноте, я разглядывал нескольких солдат и двух рабочих, спокойно болтавших в душном вестибюле, не без претензии украшенном фотографиями женщин из журналов и иллюстрированных обозрений. Они разговаривали едва слышно, причем в патриотическом духе: «Что поделаешь, тут уж как прикажут», — сказал один. «Неа, я-то уверен, меня не убьют», — ответил другой на нерасслышанное мной пожелание; ему, насколько я понял, завтра предстояло отправиться на передовую. «Ну, я так думаю, в двадцать два и только полгода постреляв, это чересчур», — воскликнул он, и в его голосе еще сильней, чем желание долгой жизни, сквозила убежденность, что он рассуждает здраво, словно бы оттого, что ему исполнилось только двадцать два года, у него больше шансов выжить, так как умереть в этом возрасте практически невозможно. «В Париже-то здорово; тут не скажешь, что война, — сказал другой. — Ну что, Жюло, как ты насчет пороха?» — «Само собой, я так хочу туда попасть и накостылять всем этим гнусным бошам». — «А я тебе скажу, Жоффру только бы по женам министров таскаться, остальное ему до фени». — «Хватит уже болтать, — обернувшись к рабочему, автору этой реплики, сказал авиатор, на вид постарше, и добавил: — мой тебе совет: не трещи так на первой линии, пуалю тебя быстро отделают». Банальность этих бесед не побуждала меня слушать их дальше, я думал уже то ли уйти, то ли войти внутрь, когда услышал слова, заставившие меня содрогнуться, не оставившие от моего равнодушия и следа: «Вот дела, патрон-то не вернулся; поди тут пойми, где он сейчас найдет цепи-то». — «Так ведь привязали его уже». — «Да привязать-то привязали, а привяжи меня так, я бы мигом развязался». — «Но замочек-то защелкнулся!» — «Защелкнулся это да, зато легко открывается. Всё дело в том, что слишком короткие цепочки. Ты мне тут объясняешь, а я его вчера всю ночь лупил, все руки у меня были в кровище». — «Тебе его сегодня?» — «Не, не мне, Морису. Но мне завтра, патрон обещал». — Теперь я понял, зачем понадобились крепкие руки моряка. Сюда не пускали мирных буржуа не только потому, что в этом отеле угнездились шпионы. В этом месте сейчас совершится чудовищное преступление, если никто вовремя не предотвратит его и не арестует виновных. Во всем этом, однако, в тихой и грозной ночи, было что-то от сновидения, что-то от сказки, и, воодушевленный гордостью поборника справедливости и сладострастием поэта, я решительно вошел внутрь.
