Вскоре меня отвели в комнату 43, но там было так противно, а мое любопытство было столь велико, что, выпив «смородину», я спустился по лестнице, затем передумал и вернулся, чтобы, пройдя выше этажа, на котором находилась комната 43, дойти до самого верха. И тут из одного номера в конце коридора послышались приглушенные стоны. Я живо пошел туда и приложил ухо к двери. «Я прошу вас, смилуйтесь, смилуйтесь ради бога, отвяжите меня, не бейте меня так больно, — говорил кто-то. — я ноги вам целую, умоляю вас, я больше не буду… Сжальтесь надо мной…». — «Нет, сволочь, и раз уж ты орешь и ползаешь на коленях, сейчас мы прикуем тебя к кровати — и не будет тебе пощады!» — и я услышал, как щелкнула плеть, вероятно, с какими-то железками, потому что за ударом последовал болезненный вскрик. Я заметил, что в этой комнате было слуховое окошко, которое забыли закрыть; крадучись в сумраке, я проскользнул к нему и увидел перед собой прикованного к кровати, подобно Прометею на скале, получающего удары, наносимые ему Морисом, плетью, действительно со стальными крючьями, уже окровавленного, покрытого синяками, свидетельствовавшими, что пытка была не первой, г‑на де Шарлю[106].
Внезапно дверь отворилась, кто-то вошел, но к счастью меня не заметил — это был Жюпьен. Он приблизился к барону, вид его выражал почтение, он хитровато улыбался: «Итак, я вам не нужен?» Барон попросил его вывести на минутку Мориса. Жюпьен выставил того вон без церемоний. «Нас не могут услышать?» — спросил барон у Жюпьена, и тот поклялся, что не могут. Барон знал, что у Жюпьена, с его умом литераторского склада, не было никакой практической смекалки, что в присутствии заинтересованных лиц он выражался намеками, никого не вводящими в заблуждение, и употреблял прозвища, известные всему свету.
«Секунду», — перебил барона Жюпьен, услышав звонок из комнаты номер 3. Это был депутат от «Аксьон Либераль», он уходил. Жюпьену не нужно было смотреть на табло, потому что он узнал его колокольчик; обычно депутат приходил после завтрака. Сегодня расписание изменилось, поскольку в полдень в Сен-Пьер-де-Шайо венчалась его дочь. Итак, он пришел только вечером, но торопился уйти пораньше, потому что жена тревожилась за него, если он возвращался поздно, особенно теперь, когда бомбежки участились. Жюпьену хотелось проводить его до дверей, чтобы засвидетельствовать почтение, которое он испытывал к званию депутата, — без какого-либо личного, впрочем, интереса. Хотя этот депутат отвергал крайности «Аксьон Франсез» (однако, он был неспособен понять даже строчку Шарля Морраса или Леона Доде[107]) и был накоротке с министрами, любившими посещать его охоты, Жюпьен не осмелился бы просить его даже о самой незначительной поддержке в своих распрях с полицией. Он знал, что если заговорит об этом с удачливым и трусливым законодателем, то это не спасет его от безобиднейшего «шмона», но приведет к потере щедрейшего из клиентов. Проводив до дверей депутата — который, нахлобучив шляпу на нос, поднял воротник и заскользил, пряча лицо, как в своих депутатских речах, — Жюпьен поднялся к г‑ну де Шарлю, и сказал: «Это был г‑н Эжень». В доме Жюпьена, как в клиниках, людей звали по имени, пришептывая на ухо, чтобы удовлетворить любопытство завсегдатая и повысить престиж заведения, их настоящую фамилию. Правда, иногда Жюпьену не было известно, кто был его клиент, и тогда он пускался в фантазии и уверял, что это господин биржевик, или дворянин, или артист; мимолетные ошибки, забавлявшие тех, на чей счет Жюпьен заблуждался. В конце концов, он смирялся с окончательным неведением, кто был г‑ном Виктором. Жюпьен привык также, чтобы угодить барону, поступать обратно порядку, заведенному в иных собраниях: «Я сейчас представлю вам г‑на Лебрена» — и на ухо: «Он просит называть себя г‑ном Лебреном, но в действительности это русский великий князь!» Жюпьен чувствовал, что этого недостаточно, чтобы представить г‑ну де Шарлю приказчика из молочной. Потому он бормотал, подмигивая: «Он вообще-то молочник, а на самом деле — один из опаснейших бандитов Бельвиля» (надо было видеть, как игриво Жюпьен произносил: «бандит»). И, словно этой рекомендации было недостаточно, присовокуплял дополнительные «свидетельства славы». «Не раз его судили за кражи и ограбления; он сидел во Фрезне за драки (тем же игривым тоном) с прохожими, потому что он их слегка изувечил; был в штрафном на лимпопо
