Вернемся к войне: начал ли ее император Вильгельм? я сильно в этом сомневаюсь. Но даже если он действительно ее начал, то чем его поступок хуже деяний Наполеона; мне они представляются отвратительными, но я удивлен, что их находят “ужасными” те, кто у нас кадит Наполеону, — и эти-то люди в день объявления войны восклицали, как генерал По: “Я ждал этого дня сорок лет. Это счастливейший день моей жизни”. Одному богу ведомо, возмущался ли кто-нибудь больше меня, когда в общество была допущена целая толпа всех этих националистов и милитаристов, когда любителей искусства обвиняли в том, что их занятия несут гибель родине, потому что всякая невоинственная культура тлетворна. С настоящими светскими людьми тогда попросту не считались — считались с генералами. Одна сумасбродка чуть было не представила меня г‑ну Сиветону. Вы скажете, что я хотел защитить жалкие светские приличия. Но несмотря на кажущуюся их никчемность, они уберегли нас от целого ряда эксцессов. Я всегда питал уважение к тем, кто защищает грамматику или логику. Лет через пятьдесят мы поймем, что они спасли нас от многих бед. Однако наши националисты — это законченные германофобы, это самые “упертые” люди на свете. Но за последние пятнадцать лет их философия полностью изменилась. Если их действительная цель — продолжение войны, то, видите ли, ради истребления воинственного племени и из любви к миру. Потому что воинственная культура, которая казалась им такой прекрасной еще пятнадцать лет назад, теперь приводит их в ужас, они не просто обвиняют Пруссию в том, что там доминирует военщина, они постоянно твердят нам, что военные культуры были разрушителями всего, что отныне представляется им ценным — не только искусств, но даже галантности. Достаточно обращения одного из этих критиков в национализм, и он внезапно становится миротворцем. Он убежден, что в любой воинственной культуре женщине отведена униженная и незначительная роль. Только попробуй ему растолковать, что “Дамы” средневековых рыцарей и Беатриче Данте были, наверное, вознесены не менее высоко, чем героини г‑на Бека[96]. Наверное, скоро мне придется ужинать за одним столом с русским революционером или каким-нибудь из наших генералов, ведущих войну, потому что они ее ненавидят и с целью покарать народ, культивирующий идеал, который для них же самих представлялся — всего лишь десять лет назад — единственным стимулирующим средством. Еще не так давно мы чтили несчастного царя, потому что он созвал Гаагскую конференцию. А теперь все приветствуют свободную Россию, и уже никто не помнит, благодаря чему ее славят. Так вращается колесо мира.
Однако слова, которые говорят в Германии, так похожи на фразы французских политиков, что можно подумать, будто немцы нас цитируют: им не наскучивает повторять, что они “сражаются за существование”. Когда я читаю: “Мы будем биться с жестоким и беспощадным врагом до тех пор, пока не будет заключен мир, который впредь послужит нам порукой от любой агрессии, чтобы кровь наших бравых солдат не была пролита напрасно” или: “кто не с нами, тот против нас”, то я не знаю, принадлежат ли эти фразы императору Вильгельму или г‑ну Пуанкаре, потому что они оба в нескольких вариантах произносили их раз по двадцать, — хотя, должен я признать, в данном случае император подражал президенту Республики. Франция не выстояла бы в этой долгой войне, если бы по-прежнему была слаба, и Германия не спешила бы ее завершить, если бы не ослабла. Она не так сильна, как раньше, но сильна еще, и вы в этом убедитесь».
У него вошло в привычку громко выкрикивать слова — от нервозности, чтобы найти выход для своих впечатлений, от которых ему, не преуспевшему в искусствах, надо было избавиться, как авиатору от бомб, бросающему их в чистое поле, и даже если его слова не достигали цели, в свете, где они тоже падали в пустоту, где его слушали из снобизма, по привычке и, поскольку он тиранил свою аудиторию, можно сказать — подневольно и даже из страха. К тому же, на бульварах это выступление было призвано продемонстрировать презрение к окружающим: как он не понижал голоса, так он не уступал им дорогу. Но этот голос резал слух, он обращал на себя внимание, и самым существенным было то, что люди оборачивались и до них доходил смысл его слов — нас могли принять за пораженцев. Я сказал об этом г‑ну де Шарлю и только вызвал припадок его веселья. «Согласитесь, это было бы весьма забавно, — ответил он, а затем воскликнул: — в конечном счете, кто знает, не попадем ли мы в завтрашнюю хронику. Почему бы меня, собственно, не расстрелять в Винсеннских рвах? Ведь случилась же такая беда с моим двоюродным дедом, герцогом Энгиенским
