К очернению г‑на де Шарлю он приступил незадолго до войны, в статейках, что называется, для посвященных. Одну из них, озаглавленную «Злоключение старухи, или Преклонные лета баронессы», г‑жа Вердюрен приобрела в количестве пятидесяти экземпляров, чтобы раздаривать знакомым, а г‑н Вердюрен, возглашавший, что и Вольтер не писал лучше, зычно зачитывал вслух. Во время войны тон изменился. Разоблачались не только пороки барона, но и так называемое его германское происхождение: «Фрау Бош», «Фрау фон Бош» стали привычными прозвищами г‑на де Шарлю. Отрывки поэтического характера носили название танцевальных арий Бетховена: «Аллеманда»[73]. Затем две новеллы, — «Дядя из Америки и тетя из Франкфурта» и «Парень сзади», читанные в корректуре кланчиком, обрадовали самого Бришо, который воскликнул: «Лишь бы только великая и могучая дама Анастасия не зазернила нас!»
Сами статейки были несколько умней своих развеселых названий. Стиль их восходил к Берготу, но об этом, похоже, догадывался только я, и вот почему. Сочинения Бергота не оказали на Мореля никакого влияния. Оплодотворение было совершено настолько необычным и изысканным способом, что только по этой причине мне хотелось бы здесь его описать. Я уже говорил об особой манере речи, присущей Берготу, о том, как он подбирал слова и произносил их. Морель, давным-давно встречавшийся с ним у супругов Сен-Лу, тогда же увлекся «подражаниями», и, совершенно изменив голос, использовал уловленные им берготовские слова. Теперь Морель имитировал речи Бергота на письме, не подвергая их, впрочем, той транспозиции, которую проделал бы Бергот в своей работе. Так как с Берготом мало кто общался, этот тон, отличный от стиля, мало кто признавал. Устное оплодотворение — явление столь редкое, что мне захотелось о нем упомянуть. Впрочем, от него родятся лишь стерилизованные цветки.
Морель служил при бюро прессы, однако решил — французская кровь кипела в его жилах, как комбрейский виноградный сок, — что числиться при бюро, да еще и во время войны, дело несколько несерьезное, и выразил желание отправиться на фронт добровольцем, хотя г‑жа Вердюрен приложила все усилия, чтобы убедить его остаться в Париже. Разумеется, тот факт, что г‑н де Камбремер в его-то годы числится при штабе, вызывал у нее возмущение; она была способно говорить о любом человеке, не посещавшем ее приемы: «Где это он укрывается?», — и если ей отвечали, что этот человек с первого дня находится на передовой, г‑жа Вердюрен, либо не испытывая колебаний перед беззастенчивой ложью, либо от привычки к самообману, возражала: «Ну что вы, он так и сидит в Париже, его дела не более опасны, чем прогулки с министром, — это я вам говорю, я-то уж знаю, мне о нем рассказывал кое-кто, а он его самолично видел»; однако для верных дело обстояло иначе, уезжать им не дозволялось, поскольку в ее глазах война была опасной «скучной» и поводом дать деру. Тогда она пускалась во все тяжкие, чтобы оставить верного на месте, и это доставляло ей двойное удовольствие: встречаться с ним за ужином и до его прихода, либо уже попрощавшись с ним, поносить его бездеятельность. Но еще было нужно, чтобы верный пошел на это уклонение, и ее приводила в отчаяние выказанная Морелем строптивость; она говорила ему долго — и тщетно: «Но вы-то служите в бюро, и это посерьезнее будет, чем служба на фронте. Надо приносить пользу, стоять на посту, участвовать. Есть бойцы и есть уклонисты. А что касается вас лично, то вы боец, и будьте спокойны — никто в вас камень не бросит». В несколько иных обстоятельствах, когда мужчины встречались еще не так редко и она принимала у себя не одних только женщин, если у кого-нибудь умирала мать, г‑жа Вердюрен беззастенчиво пыталась убедить этого человека, что нет никакого неудобства в том, чтобы посещать ее приемы как прежде. «Скорбь пребывает в сердце. Если вы пойдете на бал (она балов не давала), то я первая буду вас отговаривать; но здесь, на моих средочках, в бенуаре, никто вашему появлению не удивится. Все знают, какое страшное у вас горе». Теперь мужчины встречались реже, трауры шли сплошной чередой, и в свет не выходили по другой причине — достаточно было войны. Г‑жа Вердюрен цеплялась за оставшихся. Она убеждала их, что они принесут больше пользы Франции, находясь в Париже, — так когда-то она уверяла, что покойнику было бы приятнее, если бы верные развлекались. Но все-таки мужчин у нее было маловато; быть может, иногда она сожалела, что рассорилась с г‑ном де Шарлю, что этот разрыв бесповоротен.
