Вопреки тому, жизнь большинства лиц, затронутых нашим повествованием, существенных изменений не претерпела. В особенности жизнь г‑на де Шарлю и Вердюренов, как будто поблизости не было немцев; дело в том, что постоянная угроза, хотя и приостановленная в этот момент, если мы не можем ее представить себе, оставляет нас в полном безучастии. Люди как и прежде жили в свое удовольствие, не задумываясь о том, что в случае внезапного прекращения этиолирующего и умеряющего воздействия деление инфузорий достигнет максимума, иными словами — за несколько дней они совершат скачок в множество миллионов лье и превратят кубический миллиметр в массу, в миллион раз превосходящую солнце, одновременно уничтожив кислород и вещества, необходимые для жизни; больше не будет ни человечества, ни животных, ни земли; — либо, не помышляя, что непоправимая и более чем вероятная катастрофа в эфире может быть вызвана неистовой и непрерывной активностью, скрытой от нас мнимой незыблемостью солнца, обделывали свои делишки, забыв о двух мирах, один из которых слишком мал, а второй слишком велик, чтобы можно было заметить космические предзнаменования, нависшие из-за них над нами[77].
Так Вердюрены давали обеды (вскоре г‑жа Вердюрен в одиночку, ибо г‑н Вердюрен, через какое-то время, умер), а де Шарлю предавался своим удовольствиям, почти не думая о том, что немцы — остановленные кровавым, постоянно обновляющимся барьером — находятся в часе автомобильной езды от Парижа. Вердюрены, впрочем, об этом размышляли, как говорят, поскольку у них был политический салон, где каждый вечер обсуждалось положение не только армий, но также флотов. И правда, у них говорили о гекатомбах умерщвленных полков и пассажиров, поглощенных пучиной; но вследствие какого-то обратного вычисления, которое умножает всё то, что затрагивает наше благополучие и чудовищно огромным делителем сокращает всё не касающееся его, смерть неведомых миллионов едва трогает нас за живое, и подчас огорчает не больше, чем дуновение ветерка. Г‑жа Вердюрен страдала от мигреней, потому что теперь не могла купить круассана, который в обычное время она обмакивала в кофе с молоком; наконец ей удалось получить рецепт от Котара, позволявший ей заказывать рогалик в ресторане, о котором мы уже рассказывали. Добиться этого от общественных властей было не менее сложно, чем звания генерала. Она приняла свой первый круассан в то утро, когда газеты сообщили о крушении «Лузитании». Всё еще окуная его в кофе с молоком, и щелкая по газете, чтобы та держалась раскрытой и ей не пришлось оторвать вторую руку от тюрьки, она произнесла: «Какой ужас! Жутчайшие трагедии меркнут на фоне этого кошмара!» Но смерти этих утопших, вероятно, в ее глазах уменьшились до одной миллиардной, потому что на ее лице, пока она издавала эти безутешные восклицания своим набитым ртом, — по-видимому, благодаря вкусному рогалику, столь действенному при мигренях, — застыло сладкое удовлетворение.
Случай г‑на де Шарлю отличался от вердюреновского, но в худшую сторону: он не только не мечтал о победе Франции, он пусть и не признаваясь себе в том хотел если не германского триумфа, то по крайней мере чтобы эта страна не была разгромлена, а об этом мечтали все. Объяснить же это можно тем, что в подобных распрях совокупности индивидов, которые называются нациями, нередко ведут себя как индивиды. Логика их поступков скрыта внутри и постоянно переплавляется страстью, как логика людей, столкнувшихся в любовной или домашней ссоре, — например, в ссоре сына с отцом, кухарки с хозяином, жены с мужем. Виновный между тем уверен в своей правоте, как это было в случае Германии, и тот, кто прав, подчас защищает правое дело аргументами, которые кажутся ему неопровержимыми только потому, что они отвечают его страсти. В таких распрях между индивидами, чтобы быть убежденным в правом деле какой-нибудь партии, безразлично какой, вернее всего принадлежать ей, и сторонний наблюдатель никогда не поддержит ее с той же верой. Индивид в рамках нации, если он действительная ее часть, это только клетка индивида-нации. «Промывание мозгов» — бессмысленное понятие. Объяви французам, что завтра Франция будет разбита, и ни одного из них не охватит такое же отчаяние, как при известии, что сейчас его убьет «берта»
