Герцог зашел на несколько минут, и за это время я понял, что Одетта, окруженная более молодыми поклонниками, пренебрегает им. Но вот что любопытно: герцог, который раньше своими ухватками театрального короля казался почти нелепым, теперь стал поистине величествен — как и его брат, сходство с которым, сорвав бутафорию, проявила старость. Как и его брат, когда-то столь высокомерный, хотя и на свой лад, теперь он казался едва ли не почтительным, но также по-своему. Он не скатился на ту же ступень, на которой стоял теперь де Шарлю, с вежливостью забывчивого больного раскланивавшийся с теми, кого прежде презирал. Но он был очень стар, и когда на пути к выходу ему пришлось пройти через дверь и спуститься по лестнице, старость, как всё же самое жалкое состояние человека, низвергающее нас, как королей греческих трагедий, с вершин, вынудила его остановиться на крестном пути, которым становится увечная жизнь на грани, провести рукой по влажному лбу, ощупать, стреляя глазами, этот путь, уходящий из-под ног, потому что ему требовалась опора для неуверенных шагов, затуманенных глаз, и он будто, не ведая того и сам, кротко и нежно просил о ней других, и более, чем величие, старость проявляла его мольбу.
Он не мог обойтись без Одетты, и у нее дома не выползал из кресла — от старости и подагры он вставал с трудом, — и позволял ей принимать друзей, которым очень хотелось с ним познакомиться, поговорить с ним, услышать его рассказы о старом обществе, о маркизе де Вильпаризи, о герцоге де Шартре.
Так в Сен-Жерменском предместье неприступные, на первый взгляд, положения герцога и герцогини де Германт, барона де Шарлю, утратили былую несокрушимость, поскольку все вещи этого мира меняются под воздействием внутреннего начала, о котором никто поначалу не догадывается: у г‑на де Шарлю — любви к Чарли, отдавшей его в рабство Вердюренам, затем его расслабленности; у г‑жи де Германт — склонности к новизне и искусству; у г‑на де Германта — необыкновенной любви: такое уже бывало в его опыте, но от старческой немощи она оказалась более властной, и строгий салон герцогини, где герцог не появлялся больше, и который, впрочем, почти уже не функционировал, уже не противопоставлял ей светского искупления. Так меняется облик вещей этого мира, так преобразуется средоточие господства, кадастр судеб и устав положений — всё то, что казалось незыблемым; и глаза человека, прожившего много лет, созерцают целокупные изменения там, где они казались немыслимыми.
Иногда, под взглядами старых портретов «коллекционного» собрания Свана, довершавшего старомодный и устарелый характер сцены, с герцогом в стиле «Реставрация», и этой кокоткой в стиле «Вторая Империя», дама в розовом в пеньюаре, пришедшемся герцогу по вкусу, перебивала его болтовней; он запинался и пронзал ее разъяренным взглядом. Может быть, он замечал, что, как и герцогиня, она иногда говорит глупости; может быть, в старческой галлюцинации, ему пригрезилось, что то была черта неуместного остроумия Орианы, снова его прервавшей, и он подумал, что опять очутился во дворце Германтов; так хищники в клетках могут вообразить на мгновение, будто они на свободе — в африканской пустыне. Резко вскинув голову, он сверлил ее долгим взглядом, своими круглыми желтыми зрачками, блестевшими, как глаза зверя, — когда-то на приемах г‑жи де Германт, если та заговаривалась, это приводило меня в трепет. Теперь герцог бросал этот взгляд на дерзкую даму в розовом. Она, однако, сопротивлялась, и не опускала глаз; по прошествии нескольких мгновений, казавшихся гостям очень долгими, старый укрощенный хищник вспоминал, что он не на свободе, не у герцогини в Сахаре за дверным половиком у входа, но у г‑жи де Форшвиль в клетке Зоологического Сада, и втискивал голову в плечи, по которым рассыпалась всё столь же густая грива — сложно было сказать, бела ли она или седа, — и заканчивал свой рассказ. Он как будто не понимал, что г‑жа де Форшвиль имела сказать — да и вообще в этом не было большого смысла. Он позволял ей принимать друзей за ужином; из причуды, унаследованной от былых влечений, и не удивлявшей Одетту, которая уже привыкла к этому за время жизни со Сваном, а для меня трогательной, потому что она напоминала мне жизнь с Альбертиной, он требовал, чтобы приглашенные уходили пораньше, чтобы он прощался с Одеттой последним. Стоит ли говорить, что сразу после его ухода она встречалась с другими. Но герцог не догадывался о том, или предпочитал не выказывать подозрений: старческое зрение слабеет, ухо становится туже, проницательность меркнет, усталость притупляет бдительность. К определенному возрасту Юпитер неминуемо превращается в персонажа Мольера, и не в олимпийского любовника Алкмены, но в смешного Жеронта. Впрочем, Одетта обманывала г‑на де Германт, как и заботилась о нем — без обаяния, без благородства. Как и все прочие свои роли, эту она играла посредственно. Не то чтобы ее жизненные роли не были прекрасны. Просто она не умела их играть.
