Один из друзей Блока опоздал, и последний имел удовольствие спросить его, не слышал ли тот когда-нибудь Рашель; а потом расписал в ярких красках, не без преувеличений, достоинства ее читки, внезапно почувствовав, при рассказе другому, от этой модернистской манеры какое-то странное удовольствие, не испытанное им и отчасти, когда он ее слушал. Затем Блок с преувеличенным волнением, фальцетом, поздравил Рашель и представил ей своего приятеля, возгласившего, что он никогда еще не испытывал такого восхищения; а Рашель, которая благодаря своим новым связям со светскими дамами переняла, не отдавая себе в том отчета, их манеры, ответила: «О, я так польщена, ваша оценка — большая для меня честь». Приятель Блока спросил ее, что она думает о Берма. «Бедная женщина — она теперь, похоже, в большой нужде. Я бы не сказала, что она была совсем уж бездарна, хотя настоящего таланта у нее никогда не было — она любила только душераздирающие сцены; но в сущности она принесла пользу, и, конечно же, ее игра была поживей, чем у прочих; она была очень хорошим человеком, она была благородна, она просто разрывалась на части ради других. А теперь она не зарабатывает и су, потому что публика давно уже разлюбила ее игру… Впрочем, — добавила она со смехом, — я еще не так стара и помню только недавние события; в то время я во всем этом практически не разбиралась». — «Она не очень хорошо читала стихи, не так ли?» — отважился спросить приятель Блока, желая заодно польстить Рашели. Та ответила: «Разумеется, стихи ей не давались никогда: это была проза, китайский или волапюк — всё кроме стиха».
Однако я знал, что ход времени не приводит, по необходимости, к прогрессу в искусствах. Тот или иной автор XVII века, ничего не знавший о французской революции, о научных открытиях, о войне, писал, возможно, лучше отдельных современных писателей, и Фагон, быть может, не уступил бы дю Бульбону[186] (в данном случае недостаток знаний компенсируется превосходством гения); так и Берма была, как говорится, на сто голов выше Рашели, и время, выдвинувшее ее в ту же эпоху, что и Эльстира, превознося посредственность, успело увековечить их гений.
Нет ничего удивительного в том, что бывшая любовница Сен-Лу хулила Берма. Она, по-видимому, грешила этим в молодости. Если б она не хулила ее тогда, она поносила бы ее теперь. Если необычайно умная и исключительно добрая светская женщина станет актрисой, обнаружит в новом для себя ремесле большие таланты, снищет на своем поприще исключительно признание, то по прошествии «тридцати лет сцены» мы всё равно услышим не былую ее речь, но, к нашему удивлению, язык комедианток, их особые насмешки над товарищами. Для Рашели они прошли, и света она не покидала.
«Можно говорить что угодно, но это потрясающе, изящно, неповторимо, умно, так стихи еще не читали!» — крикнула герцогиня из опасения, что Жильберта разругает. Последняя удалилась к другой кучке, чтобы не ссориться с теткой, которая, однако, говорила о Рашели только банальности. На склоне лет г‑жа де Германт ощутила пробуждение новых интересов. Свет больше не мог ей ничего дать. Представление о том, что она занимает неколебимое положение, было для нее столь же очевидным, как высота голубого неба над землею. У нее и в мыслях не было, что положение, казавшееся ей несокрушимым, необходимо укреплять. Но читая книги, посещая театры, она испытывала желание, чтобы у этих чтений и спектаклей было какое-то продолжение; так когда-то в тесный садик, где пили оранжад, к ней по-родственному заходили самые видные представители большого света, и среди ароматных вечерних ветерков и облачков пыльцы укрепляли ее вкус к высокому обществу. Теперь, но уже из аппетита иного рода, ей хотелось знать причину тех или иных литературных баталий, водиться с писателями, дружить с актрисами. Ее усталая душа жаждала новой пищи. Ради писателей и актрис она заводила знакомство с женщинами, с которыми ранее не обменялась бы и карточками, а те, рассчитывая ее принимать, ссылались на свое знакомство с директором какого-нибудь ревю. Актриса, приглашенная первой, думала, что ей одной удалось проникнуть в блистательную среду, — для второй актрисы, когда она встречала там свою предшественницу, эта среда изысканной уже не казалась. Герцогиня, так как она по-прежнему иногда принимала суверенов, считала, что в ее положении ничего не изменилось. И действительно, она, единственная, в чьей крови не было примесей, урожденная Германт, которая могла бы подписываться: Германт-Германт, если бы не писала: герцогиня де Германт, она, которая даже своим золовкам казалась человеком, сделанным из более драгоценной материи, своего рода Моисеем, исшедшим из вод, Христом, скрывшимся в Египте, Людовиком XVII, бежавшим из Тампля
