«Но что вас тянет на такие людные сборища? — спросила Жильберта. — Вот уж не думала, что встречу вас на этой живодерне. Само собой, я рассчитывала встретить вас где угодно, но не на одном из гульбищ моей тетки, раз уж тетка в наличии», — добавила она с лукавинкой, потому что, будучи г‑жой де Сен-Лу несколько дольше, чем г‑жа Вердюрен — принцессой де Германт, она почитала себя «одной из Германтов» с рождения и была неприятно поражена мезальянсом дяди, женившегося на г‑же Вердюрен, — этот брак, к тому же, был тысячу раз осмеян при ней в семье; само собой, лишь за спиной Жильберты говорилось о мезальянсе, совершенном Сен-Лу при женитьбе на ней. Она испытывала, впрочем, тем больше презрения к этой поддельной тетке, что, в силу той извращенности, что вынуждает интеллигентную публику избегать заурядных манер, а также из потребности пожилых людей в воспоминаниях, и наконец, чтобы растянуть свое новое светское положение на прошедшее, принцесса де Германт любила говорить о Жильберте: «Скажу вам прямо: это для меня не новые знакомства, у меня была такая дружба с матерью этой милашки! а она, понимаете ли, была большой подругой моей кузины Марсант. Это у меня она познакомилась с отцом Жильберты. Что же касается бедного Сен-Лу, то я уже давно знала всю его семью: его дядя еще в Распельере стал моим “верным”». — «Видите, Вердюрены — вовсе не богема, — говорили мне люди, наслушавшиеся подобных речей принцессы де Германт, — они всегда были друзьями семьи г‑жи де Сен-Лу». Может быть, один я знал, благодаря дедушке, что Вердюрены и правда не были богемой. Однако они «не были богемой» отнюдь не потому, что дружили с Одеттой. Рассказы о прошлом, уже никому не ведомом, приукрашиваются с той же легкостью, как повествования о странах, куда никто никогда не ездил. «В конце концов, — заключила Жильберта, — раз уж вы иногда сходите со своего столпа, не лучше ли вам посещать мои скромные вечеринки в узком кругу, на которые я приглашаю симпатичных и умных людей? Такая толчея, как здесь, для вас, всё же, противопоказана. Я видела, что вы болтали с моей теткой Орианой. У нее, конечно, много достоинств, но мы не ошибемся, не правда ли, если скажем, что до мыслящей элиты ей далеко».
Я не мог рассказать Жильберте о мыслях, посетивших меня за прошедший час, однако я подумал, что она могла бы, исключительно для моего развлечения, содействовать моим удовольствиям — которые виделись мне, однако, отнюдь не в разговорах о литературе с герцогиней де Германт или с г‑жой де Сен-Лу. Конечно, с завтрашнего дня я намеревался возобновить, и на этот раз не бесцельно, жизнь в одиночестве. В часы работы я запретил бы себя посещать, ибо долг по отношению к произведению возобладал во мне над обязанностью быть вежливым и даже приветливым. Наверное, мои друзья проявят настойчивость, потому что мы не виделись очень долго; а теперь, встретившись со мной, они решат, что я выздоровел; когда дневные или житейские заботы закончатся или прервутся, они потянутся ко мне, как я когда-то к Сен-Лу, потому что — как я догадался об этом уже в Комбре, когда я намеревался было, не отчитываясь родителям, следовать самым похвальным намерениям, и именно в этот момент меня осыпали упреками, — внутренние людские циферблаты не совпадают на одном часе. У одного бьет час отдыха, у другого — час работы, у судьи — час возмездия, а час раскаяния и глубокого перерождения преступника прозвонил уже много лет назад. Но у меня хватило бы смелости ответить всем, кто придет ко мне или позовет меня, что в связи с самыми существенными делами, в которых следует незамедлительно разобраться, у меня неотложная, архиважная встреча с самим собой. Хотя и мало связи между нашим подлинным «я» и тем вторым, но по причине их омонимии и общности их тела самоотречение, заставляющее нас приносить в жертву нехитрые обязанности и даже радости, представляется другим эгоизмом.
И все-таки, не для того ли я буду жить с ними в разлуке, чтобы заняться ими, сетовавшими, что не видятся со мной, чтобы разобраться в них основательней, чем то было бы возможно в их обществе, чтобы попытаться открыть для них их суть, осуществить их? Какую пользу принесла бы многолетняя трата вечеров, если бы я издавал в ответ на эхо их едва выдохнутых слов столь же тщетное звучание моих, ради бесплодного удовольствия светской беседы, исключающей всякое проникновение? не лучше ли будет, если я попытаюсь описать кривую их жестов, слов, их жизни, характера, чтобы вывести их закон? к несчастью, мне придется бороться с привычкой ставить себя на место других людей, которая, хотя и благоприятствует разработке произведения, тормозит его исполнение. Мы из излишней вежливости жертвуем друзьям не только своими удовольствиями, но и долгом, и наш долг — даже если он для того, кто не смог бы принести никакой пользы фронту, заключается в том, чтобы оставаться в тылу, где напротив он будет полезен, — стоит нам поставить себя на чужое место, противу действительности представляется нашим удовольствием.
