Мы поговорили о Робере. Жильберта упоминала о нем с почтением — как об исключительном человеке, и словно желая мне показать, что она им восхищалась, что она его понимала. Мы напомнили друг другу, что его идеи о военном искусстве (иногда он повторял ей в Тансонвиле те положения, которые прежде излагал мне в Донсьере, а также позднее), в целом ряде пунктов, не раз оказались подтверждены в последней войне.
«Даже не найду слов, насколько простейшие его замечания, высказанные им еще в Донсьере, поражали меня во время войны и удивляют теперь. Последние слова, услышанные мной от него, когда мы расставались, как выяснилось — навсегда, были о том, что Гинденбургу, как генералу наполеоновского склада, по его мнению, предстоит осуществить одну из баталий наполеоновского типа — разделение двух противников; может быть, добавил он, нас и англичан. Со дня смерти Робера не прошло и года, и в марте 1918-го глубоко чтимый им критик, который, вероятно, серьезно повлиял на его военные идеи, г‑н Анри Биду, охарактеризовал наступление Гинденбурга[180] как пример “баталии разделения двух противников, состоящих в союзе, сосредоточенными силами неприятеля, — маневр, который удался у Императора в 1796-м на Апеннинах, но не получился в 1815-м в Бельгии”. А прежде, в разговоре со мной, Робер сравнил битвы с такими пьесами, по которым не скажешь, чего хотел автор, поскольку в процессе сочинения план менялся. Впрочем, что касается этого немецкого наступления в 1918-м году, Робер, наверное, не согласился бы с толкованием г‑на Биду. Другие критики полагают, что продвижение Гинденбурга в амьенском направлении, затем вынужденная остановка, продвижение во Фландрию, затем еще одна остановка, сделали Амьен, а потом Булонь случайными целями, заранее Гинденбургом не намечавшиеся. В конце концов, всякий может переделать пьесу в собственном вкусе, и некоторым в наступлении Гинденбурга видится начало молниеносного броска к Парижу, другим — беспорядочные мощные удары, чтобы разбить английскую армию. И даже если распоряжения, отданные командиром, не подходят под ту или иную концепцию, критики всегда могут повторить слова Муне-Сюлли, который играл “Мизантропа” как пьесу печальную и драматическую, а на слова Коклена, что Мольер, по свидетельству современников, давал ей комическую интерпретацию, ответил: “Следовательно, Мольер заблуждался”».
«А еще помните, что он говорил об авиации (как замечательно он выражался!): “Нужно, чтобы каждая армия стала Аргусом с сотней глаз”? Увы! ему не довелось видеть подтверждения своих слов». — «А как же битва на Сомме? — возразил я. — Он прекрасно о ней знал: она началась с ослепления противника, ему выкололи глаза, уничтожив его самолеты и аэростаты». — «Действительно!» Однако с тех пор, как в ее жизни остались только духовные цели, Жильберта стала немножко педантичной: «Он настаивал, чтобы мы вернулись к старым средствам. Знаете ли вы, что месопотамские походы в эту войну (она, должно быть, прочла об этом в свое время в статьях Бришо) точь-в-точь повторили путь Ксенофонта? Чтобы переправиться из Тигра в Евфрат, английское командование задействовало баламы, длинные и узкие лодки, гондолы той местности, — а ими, кстати говоря, пользовались еще древние халдеи». Я почувствовал, благодаря этим словам, что в некоторых краях образуется застой прошлого и, словно от особого тяготения, оно неопределенно долгий срок пребывает там недвижимым, чтобы мы смогли обрести его в исконном виде.
«Мне кажется, он уже начинал замечать, — сказал я, — какую-то человеческую сторону войны, что теперь она растет как любовь или ненависть, ее можно рассказывать как роман, а следовательно, если кто-то возьмется утверждать, что стратегия — дело научное, то в войне он разобраться не сможет, потому что отныне война не стратегична. Врагу не более известны наши планы, чем нам — намерения нашей возлюбленной, и эти планы, быть может, не ясны и для нас самих. Собирались ли немцы, когда они наступали в марте 1918-го, брать Амьен? Мы ничего об этом не знаем. Наверное, они того не знали и сами, и ход событий — их продвижение на запад к Амьену — определил их замысел. Предположив, что война научна, ее всё равно следует изображать, как Эльстир рисует море, но в другом смысле, исходя из иллюзий, постепенно исправляемых верований — как Достоевский рассказывает о жизни. Впрочем, теперь война относится даже не к ведению стратегии, а к медицине, и включает непредвиденные обстоятельства, которых надеется избежать клиницист, вроде русской революции».
