Обретенное время - страница 132

смерть г‑жи д’Арпажон». Но напротив, самой матери старой девы всякий раз, когда какая-либо особа ее возраста «уходила», казалось, что она одержала победу в состязании с видными конкурентами. Старая дева отметила, что мать, без какой-либо досады сообщившая, что г‑жа д’Арпажон заключена в жилище, откуда редко выходят усталые старики, еще меньше огорчилась, узнав, что маркиза вошла в селение неподалеку, откуда уже нельзя выйти. Безразличие матери позабавило едкий ум старой девы. Чтобы повеселить друзей, она придумала уморительную историю о том, с каким весельем, как она утверждала, ее мать, потирая руки, произнесла: «Боже мой, и правда эта бедная г‑жа д’Арпажон умерла». Даже тем, кому не нужна была ее смерть, чтобы насладиться собственной жизнью, она доставила удовольствие. Потому что каждая смерть упрощает наше существование, избавляя от необходимости выказывать признательность, наносить визиты. Вовсе не так кончина г‑на Вердюрена была воспринята Эльстиром.

Одной даме было пора, она спешила совершить другие визиты — на чаепитие к двум королевам. То была записная великосветская кокотка, с которой я когда-то дружил, принцесса де Нассау. Если бы ее рост не уменьшился, в силу чего она (потому что теперь ее голова оказалась куда ниже, чем прежде) словно бы встала, как говорится, одной ногой в могилу, никто бы и не сказал, что она постарела. Она так и осталась Марией Антуанеттой с австрийским носом[179] и нежным взглядом — законсервированной, набальзамированной тысячью восхитительно соединенных притирок, ее лицо лиловело. По нему блуждало смущенное и мягкое выражение, ибо она обязана была и уйти, и нежно обещать вернуться, и улизнуть украдкой, что объяснялось сонмом высоких особ, ее ждущих. Рожденная почти на ступеньках трона, замужняя три раза, долго и роскошно содержанная крупными банкирами, не считая тысячи фантазий, в которых она себе не отказала, она легко несла под платьем, сиреневым, как ее восхитительные круглые глаза и накрашенное лицо, несколько спутанные воспоминания об этом не поддающемся счету прошедшем. Убегая по-английски, она прошла рядом со мной, и я ей поклонился. Она меня узнала, пожала руку и приковала ко мне круглые сиреневые зрачки, словно говоря: «Как долго мы не виделись! Мы поговорим об этом в следующий раз». Она с силой сжала мне руку, не помня уже в точности, не произошло ли между нами чего, вечером, когда она отвозила меня домой от герцогини де Германт, в экипаже. На всякий случай, она намекнула на то, чего не было, что было не так сложно, поскольку она придала ласковое выражение земляничному пирогу, и, ведь она была обязана уйти до окончания концерта, отчаянно изобразила тоску разлуки — впрочем, не окончательной. Так как она не была в полной уверенности относительно приключения со мной, ее тайное рукопожатие не замешкалось и она не сказала мне ни слова. Она только задержала на мне, как я уже говорил, взгляд, обозначавший «Как давно!», в котором читались ее мужья, те, что ее содержали, две войны, и звездообразные ее очи, подобные астрономическим часам, высеченным в опале, последовательно отметили все эти торжественные дни былого, столь далекого, что, как только она хотела сказать вам «здравствуйте», это всегда оказывалось «извините». Затем, оставив меня, она засеменила к дверям, чтобы кого-нибудь не побеспокоить, чтобы показать, что если она со мной не поболтала, то только потому, что спешит возместить минуту, ушедшую на рукопожатие, чтобы поспеть как раз вовремя к королеве Испании, с которой у нее чаепитие тет-а-тет, — когда она дошла до дверей, мне показалось, что сейчас она поскачет. Но на самом деле она спешила в могилу.

Крупная женщина поздоровалась со мной, и в это мгновение самые разные мысли вошли в мой ум. Секунду я колебался в боязни, что, узнавая людей не лучше меня, она меня с кем-нибудь спутала, но затем ее уверенность заставила меня, — поскольку я испугался, что эта особа мне очень близка, — сделать улыбку поелику можно любезной, тогда как мои взгляды продолжали выискивать в ее чертах имя, которое я никак не мог в них найти. Как соискатель степени бакалавра, уставившись в лицо экзаменатора, тщетно пытается обнаружить ответ, который следовало бы поискать в собственной памяти, всё еще улыбаясь ей, я всматривался в черты крупной дамы. Мне показалось, что то были черты г‑жи Сван, и моя улыбка оттенилась почтительностью, а нерешительность пошла на убыль. Секундой позже я услышал, как крупная женщина произнесла: «Вы приняли меня за мою мать; действительно, я стала очень на нее похожа». И я узнал Жильберту.