Что же касается прочих, то мои прежние отношения с ними раздувались более пылкими, более безнадежными мечтами, в которых так буйно цвела моя тогдашняя жизнь, безраздельно им посвященная, что я с трудом мог понять, отчего же их осуществление стало убогой, узкой и тусклой лентой безразличной и невзрачной близости, где же их волшебство, пылание, нежность. На них не стояло отметки: «получено»; а некоторых не так давно украсило другое слово, хотя и не более важное, — они теперь были мертвы.
«Так что же стало с маркизой д’Арпажон?» — спросила г‑жа де Камбремер. — «Как? она умерла», — ответил Блок. — «Вы перепутали ее с графиней д’Арпажон, которая умерла в прошлом году». В дискуссию вмешалась принцесса д’Агригент, молодая вдова старого, чрезвычайно богатого мужа, носителя известной фамилии, — многие добивались ее руки, и оттого она лучилась уверенностью: «Маркиза д’Арпажон тоже умерла, где-то год назад». — «Ну, год, а я вам говорю, что нет, — ответила г‑жа де Камбремер. — я у нее была на концерте, а года-то с того дня уж никак не прошло». Блок, всего лишь один из «жиголо» света, не мог принять полезного участия в дискуссии, ибо все эти умершие особы из числа пожилых были слишком от него далеки — либо из-за огромной разницы в летах, либо из-за недавнего появления (Блока в частности) в новом обществе, достигнутом окольными путями к закату, в сумерках, где воспоминание о неведомом для него прошедшем ничего не могло прояснить. Но даже для людей одного возраста и среды смерть потеряла свое непостижимое значение. Впрочем, что ни день, возникали слухи о таком числе тех, кто был «при смерти», из которых одни выздоровели, прочие «скончались», что никто уже в точности не помнил, поправилась ли такая-то, которую больше не доводилось видеть, от своей грудной лихорадки[178], или упокоилась. В этих возрастных регионах смерть размножается и теряет определенность. На стыке двух поколений и двух обществ, которые, в силу различных причин, не расположены четко ее различать, смерть почти что смешивается с жизнью, она обмирщается, становится событием, в той или иной мере характеризующим человека, и по голосу, когда об этом говорят, невозможно догадаться, что с упомянутым происшествием для него всё кончено. Говорят: «вы забыли, что такой-то умер», как сказали бы: «его наградили», «он теперь академик», или, — и это больше всего подходит, поскольку мешает упомянутому участвовать в празднествах, как раньше, — «он проведет зиму на юге», «ему прописали горы». Что касается людей известных, то оставленное ими по себе после смерти еще помогало вспомнить, что их существование подошло к концу. Но разобраться с обыкновенными пожилыми светскими людьми, мертвы ли они или нет, было затруднительно не столько из-за того, что их прошлое осталось неизвестным или было забыто, сколько оттого, что они никоим образом не смыкались с грядущим. И это затруднение, испытываемое каждым при сортировке между болезнями, отсутствием, отъездом в деревню и смертью светских стариков, оправдывало безразличие колеблющихся и увековечивало незначимость покойных.
«Но если она не умерла, почему ее больше не видать, и куда делся ее муж?» — спросила старая дева, неравнодушная к остроумию. — «Да говорю же я тебе, — ответила ее мать, которая, несмотря на шестой десяток, не пропускала ни единого празднества, — потому что они уже старые: в этом возрасте больше не выходят». Похоже, что перед кладбищем есть целое поселение стариков с лампадками, всегда зажженными в тумане. Г‑жа де Сент-Эверт положила дебатам конец, объяснив, что графиня д’Арпажон умерла где-то год назад после долгой болезни, а потом маркиза д’Арпажон тоже умерла, причем очень быстро, «без каких-либо особых симптомов», — смерть, схожая со всеми этими жизнями, объясняющая этим то, что прошла незамеченной, и оправдывающая всех сбитых с толку. Услышав, что г‑жа д’Арпажон действительно умерла, старая дева бросила на мать встревоженный взгляд, так как боялась, что известие о смерти одной из ровесниц «потрясет мать»; она уже предвосхищала следующее объяснение ее кончины: «Ее
