Обретенное время - страница 130

, например, которые не отличаются особой красотой, и всё же восхитительно смотрятся там, где их построили, — но она входила в комплект воспоминаний, и я оценивал их «оптом», не спрашивая себя, сколько же точно принадлежит данной особе, г‑же де Сувре.

Но куда больше, чем изменения физические и социальные, меня удивляли перемены в представлениях людей друг о друге. Когда-то Легранден презирал Блока, он не обмолвился бы с ним и словом. Теперь он был чрезвычайно с ним любезен. Вовсе не оттого, что к настоящему моменту Блок занял более значительное положение, — тогда этот феномен не заслуживал бы упоминания, ибо социальные перемещения поневоле приводят к сопутствующим переменам в отношениях между претерпевшими их людьми. Дело было в другом, в том, что в нашей памяти люди — точнее то, чем они являются для нас, — не представляют собой некой статичной картины. По мере забвения они эволюционируют. Иной раз мы начинаем их смешивать с другими: «Блок — это тот, кто приезжал в Комбре» (но, говоря о Блоке, имели в виду меня). Напротив, г‑жа Сазра пребывала в уверенности, что я написал историческое исследование о Филиппе II[177] (принадлежавшее перу Блока). Не совершая подобных перестановок, мы забываем о чьих-либо подлостях, недостатках, последнюю встречу, когда мы не подали друг другу руки, но зато вспоминается предпоследняя, когда нам было весело вместе. И либо поведение Леграндена соответствовало, в его приветливости к Блоку, этой предпоследней, либо он утратил память о каких-то отрезках прошлого, либо считал, что оно само утратило силу, и состоит из прощения, забвения и безразличия, которые также — одно из следствий Времени. Впрочем, даже в любви наша память друг о друге не едина. Чудесным образом Альбертина вспоминала ту или иную фразу, сказанную мной во время наших первых свиданий, но совершенно мной позабытую. О чем-то другом, запавшем в мою душу навечно, как камень, у нее не осталось и тени воспоминания. Наши параллельные жизни похожи на те аллеи, где местами симметрично расставлены цветочные вазы, но не строго одна против другой. Если же мы были не так близки в знакомстве с людьми, то мы с трудом вспомним, что они из себя представляют, либо же мы вспомним нечто другое, то, что относится к более давним временам, что мы о них когда-то думали, что было внушено другими людьми, в среде которых мы и познакомились с ними, — причем последние могли быть знакомы с этими нашими друзьями лишь недавно, и наше воспоминание украшено достоинствами и положением, первым не присущее, — однако забывчивый примет всё это на веру без тени сомнения.

Конечно, жизнь, на протяжении которой наши пути нередко пересекались, являла мне этих людей в особых обстоятельствах, они окружали их с разных сторон и ограничивали видимость, не позволяя познать сущность. Те же самые Германты, предмет моих мечтаний, стоило к ним приблизиться, явились мне — одна в обличье старой бабушкиной подруги, второй — господина, смотревшего на меня, как мне показалось, столь нелюбезно в полдень в саду у казино. (Ибо между нами и людьми остается кайма случайностей, подобная той, что, как я понял во времена моих комбрейских чтений, мешает восприятию целокупно сосредоточиться на реальности и духе). Так что только задним числом, когда я называл их этим именем, это знакомство становилось для меня знакомством с Германтами. Но, наверное, по этой причине в моей жизни было больше поэзии, ведь волшебная порода с пронзительными глазами, птичьим клювом, розовый, золоченый, недосягаемый род, так часто и так естественно, силой игры различных слепых обстоятельств, оказывалась предоставлена моему созерцанию, была к моим услугам, и когда мне хотелось познакомиться с м-ль де Стермарья или заказать платья для Альбертины, я обращался, как к самым услужливым из моих знакомых, к моим близким друзьям, к Германтам. Конечно, мне было скучно общаться и с ними, как и с прочими светскими людьми, с которыми я познакомился позже. Это относится и к герцогине де Германт (а также к некоторым страницам Бергота), ибо ее очарование ощущалось мной только на расстоянии и рассеивалось, стоило очутиться подле нее; оно жило в памяти и воображении. Но в конце концов, вопреки всему Германты, да и Жильберта, отличались от других светских людей, потому что их корни глубже проницали мое прошлое, время, когда я больше мечтал, когда я верил в индивидуальность. И печальное достояние, болтовня с той и другой, в моих детских мечтах представлялось мне чем-то самым прекрасным и недостижимым, и я утешался, смешивая — как торговец, запутавшийся в счетах — стоимость обладания с ценой, которую сообщало им мое желание.