Столько раз эти люди являлись мне на протяжении своей жизни, и казалось, что обстоятельства высвечивали те же самые существа, но в разных обличьях, постоянно для иной цели, и оттого, что точки моей жизни, через которые прошла нить жизни каждого из этих персонажей, были различны, нити, изначально друг от друга далекие, переплелись, словно у жизни было только ограниченное число волокон для исполнения самых разных узоров. Что общего, к слову, в различных моих прошедших, между посещениями дяди Адольфа, племянником г‑жи де Вильпаризи, кузины маршала, встречами с Легранденом и его сестрой, бывшим жилетником, другом Франсуазы по двору? а сегодня эти нити сплелись, теперь они уток, здесь — брак Сен-Лу, там — молодая чета Камбремеров, не говоря уже о Мореле и множестве других персон, которые совместно создали такую обстановку, что мне чудилось, будто именно она была законченным целым, а персонаж — всего лишь ее составной частью. Моя жизнь была достаточно длинна, чтобы в иных краях памяти я для многих существ мог бы подобрать иное существо, чем-то его дополняющее. Даже к Эльстиру, представшему мне здесь увенчанным славой, я мог бы применить самые давние воспоминания Вердюренов, Котаров, разговор в ривбельском ресторане, прием, на котором я познакомился с Альбертиной, и многие другие. Так коллекционер, увидев створку заалтарного образа, вспоминает, в какой церкви, в каких музеях, частных коллекциях находятся другие (и, с помощью аукционных каталогов, бесед с антикварами, он находит в итоге другую часть своего образа, парную ему створку); он может восстановить в уме пределлу[175], а то и полностью алтарь. Так бадья в колодце каждый раз при подъеме треплет веревку с другой стороны; и в моей жизни не было ни одного человека, и даже единой вещи, которые поочередно не сыграли бы в ней разных ролей. Я видел, стоило по прошествии нескольких лет воскресить в памяти заурядное светское знакомство, даже материальный предмет, что жизнь безостановочно ткала вокруг них различные нити, в конце концов обившие их прекрасным и неподражаемым бархатом лет, словно бы изумрудным футляром, что обволакивает трубопроводы в старых парках.
Но не только внешний вид этих людей наводил меня на мысль о персонажах сновидения. И для них самих жизнь, уже дремавшая в юности и любви, всё больше становилась мечтой. Они забывали свои ссоры, свою ненависть, и чтобы не усомниться, что именно с этим человеком они не разговаривают последний десяток лет, им пришлось бы обратиться к какому-нибудь реестру; впрочем, эта книга была бы столь же смутна, как сон, в котором нас кто-то оскорбляет, но сложно сказать — кто. Эти видения приводили к контрастным явлениям в политической жизни, и в составе одного правительства могли оказаться люди, ранее обвинявшие друг друга в убийстве и предательстве. Сон становился непрогляден, как смерть, когда старцы предавались любовным утехам. На следующий день президента республики нельзя было ни о чем просить, он сразу же всё забывал. Затем, если ему позволяли отдохнуть недельку, воспоминание об общественных делах возвращалось к нему — нечаянное, как воспоминание о мечте.
Подчас человек являлся мне не в единственном образе, но в отличном от известного мне давно. Долгие годы Бергот представлялся мне спокойным божественным старцем, я столбенел, словно углядев привидение, при виде серой шляпы Свана, фиолетового манто его жены; волшебство родового имени окружало герцогиню де Германт даже в салоне: почти басенные начала, очаровательная мифология отношений, ставших затем столь обыденными, но тянувших в прошлое, как в чистое небо, свое сверкание, словно сияющий хвост кометы. И даже те, что не начинались волшебством, как мои отношения с г‑жой де Сувре, исключительно светские и сухие сегодня, сохранили начальную улыбку, более теплую и спокойную, широким мазком вписанную в красочность вечернего морского побережья, весеннего заката в Париже, с шумом экипажей, с поднятой пылью и солнцем — подвижным, как вода. Быть может, не так уж и много г‑жа де Сувре стоила, если убрать ее из этой рамки, — как те сооружения, Салюте
