Обретенное время - страница 125

. Она повторяла услышанные ею имена, не установив предварительно их цену, не уяснив себе их значения. Если кто-нибудь задавал вопрос, не от отца ли ее, г‑на де Форшвиля, Жильберте перешел Тансонвиль, ему объясняли, что он заблуждается, что это фамильная земля ее мужа, что Тансонвиль находится неподалеку от Германта, принадлежал г‑же де Марсант, но, будучи заложен, в качестве приданого был выкуплен Жильбертой. Затем кто-то из стариков воскрешал имя Свана — друга Саганов и Муши, и американская подруга Блока спрашивала у него, где же это я со Сваном познакомился, а тот отвечал, что познакомился я со Сваном у г‑жи де Германт, и не подозревая о деревенском соседе, молодом друге моего дедушки, кем он был для меня в то время. Подобные промахи совершали и знаменитые люди, но во всяком консервативном обществе они считались самыми тяжкими. Сен-Симон, желая показать, что Людовик XIV был невежествен и из-за этого «несколько раз дошел, на публике, до самых непростительных нелепиц», приводит только два примера его неосведомленности — по его словам король, не знавший, что Ренель принадлежал дому Клермон-Галлеранд, а Сент-Эрем — дому Монморен, был с ними крайне необходителен[170]. Однако, что касается Сент-Эрема, нас может утешить тот факт, что король не умер в заблуждении, он был разубежден «много позднее» г‑ном де Ларошфуко. «Впрочем, — безжалостно добавляет Сен-Симон, — ему следовало бы объяснить, что это были за дома, имя которых ничего ему не говорило».

Это быстрое забвение, столь стремительно смыкающееся над самым недавним прошлым, это всеохватное неведение, которое, как бы рикошетом, ограничивало осведомленность публики, тем более ценную, чем реже встречается, хоронило генеалогии, подлинное положение людей, причину — любовь, деньги или еще что-то, — из-за которой они вступили в тот или иной брак, пошли на мезальянс, — знание, ценимое во всех обществах, где царит консервативный дух, которым, применительно к комбрейской и парижской буржуазии, в самой полной мере располагал мой дедушка, и которое Сен-Симон ценил так высоко, что, чествуя незаурядный ум принца де Конти, прежде чем говорить о науках, или же, вернее, словно то было первой из наук, он хвалит его за «ум светлый, ясный, справедливый, точный, широкий, бесконечно осведомленный, ничего не забывавший, знавший генеалогии, их химеры и их реальность; он выказывал учтивость сообразно чинам и заслугам, воздавал должное всем, кому принцы крови обязаны оказывать уважение, и чего они больше не делают; он и сам высказывался о том, и касательно их узурпаций. А почерпнутое им из книг и разговоров позволяло ему сказать что-нибудь любезное о происхождении, положении и т. д.»[171] в сведениях, имевших отношение к далеко не столь блестящему обществу, всего лишь к комбрейской и парижской буржуазии, мой дедушка разбирался с неменьшей точностью и смаковал их с тем же гурманством. Эти гурманы, эти любители, осведомленные, что Жильберта не была «урожденной Форшвиль», что г‑жа Камбремер не именовалась «Мезеглизской», а в юности — «Валансской», теперь уже встречались редко. Лишь немногие, и представлявшие, быть может, не высшие слои аристократии (так, например, в «Золотой легенде» или витражах XIII в. Не обязательно лучше всех будут разбираться богомольцы и католики), зачастую — аристократию второго порядка, более падкую до того, чего она лишена, на изучение чего у нее тем больше досуга, чем меньше она вращается в высшем обществе, охотно собирались, знакомились друг с другом и, как Общество Библиофилов или Друзья Реймса, устраивали в своем кругу яркие ужины, на которых потчевали генеалогиями. Женщины не допускались, и по возвращении домой мужья рассказывали: «Я был на интересном ужине. Там присутствовал некий г‑н де Ла Распельер, — о, это очаровательный человек: он рассказал нам, что г‑жа де Сен-Лу, у которой прелестная дочка, оказывается, вовсе не урожденная Форшвиль. Это целый роман».

Приятельница герцогини де Германт и Блока блистала не только светскостью и красотой, но также умом; говорить с ней было занятием приятным, хотя и несколько затруднительным, потому что для меня новым было не только имя моей собеседницы, но и имена большего числа лиц, упоминаемых ею, — они-то теперь и составляли основу общества. С другой стороны, однако, так как ей хотелось услышать от меня рассказы о былом, имена многих из тех, о ком я ей поведал, абсолютно ничего ей не говорили, все они были погребены в забвении, по меньшей мере те из них, чей блеск объяснялся неповторимостью самой особы, носившей имя, а не ее связью с известной родовой аристократической семьей (титулы она редко знала точно и принимала на веру путанные сведения о фамилиях, услышанные ею краем уха за ужином накануне), — имен большинства из них она даже не слыхала, потому что ее светские дебюты (она была еще юна, недолго жила во Франции и в свете ее приняли не сразу) приходились на то время, когда я уже несколько лет как отдалился от общества. Я не помню, в связи с чем я помянул г‑жу Леруа, но так получилось, что моя собеседница уже слышала это имя от благосклонного к ней старого приятеля г‑жи де Германт. Но слышала, опять же, краем уха, потому что юная снобка раздраженно ответила мне: «Знаю ли я, кто такая г‑жа Леруа, старая подружка Бергота», — имелось в виду: «особа, которую я ни за что к себе бы не пригласила». Я тотчас догадался, что старому другу г‑жи де Германт, подлинному человеку света, пропитанному германтским духом, по законам которого аристократическое общество нельзя ставить выше всего, такие слова, как «г‑жа Леруа, общавшаяся исключительно с высочествами и герцогинями», показались слишком плоскими и антигермантскими, и потому он рассказал о ней следующим образом: «Она была забавная. Как-то раз она сказала Берготу…». Так или иначе, для людей непосвященных сведения, полученные в беседах, равноценны тем, что простонародье извлекает из прессы, уверяясь попеременно, соответственно точке зрения их газеты, что Лубе