Светские старики твердили, что всё совершенно изменилось, что принимают всякую шваль. Но, как говорится, это и так, и не совсем так. Это не совсем так, потому что они не разобрались во временных изотермах, благодаря которым былые новички попали в их поле зрения уже на финишной прямой, пока их воспоминания всё еще топтались на стартовой линии. И когда те, прежние, входили в светское общество, там были люди, которых другие помнили на старте. Для этого изменения хватит и одного поколения, а раньше требовались века, чтобы буржуазное имя Кольберов стало благородным. С другой стороны, это, конечно, так, потому что если люди меняют положение, то меняются и их идеи, и неотъемлемые их привычки (как союзы разных стран, или распри), например — привычка принимать у себя только «шикарную» публику. Снобизм не только меняет свои очертания, он может раствориться в воздухе, как война, и радикалы с евреями с почетом войдут в Жоке-Клуб.
Если для новых поколений герцогиня де Германт «не стоила ломаного гроша», потому что зналась с актрисами и т. п., дамы уже почтенного возраста, имевшие отношение к ее семье, по-прежнему считали ее существом необычайным, — дело в том, что, с одной стороны, им в точности было известно ее происхождение, ее геральдическое первенство, ее близкие отношения с теми, кого г‑жа де Форшвиль называла royalties, а с другой стороны — общением с семьей она пренебрегала, ей было скучно с родственниками и на нее никогда нельзя было рассчитывать. Благодаря ее театральным и политическим связям, о которых, впрочем, знали немного, ее исключительность, а следовательно — авторитет, лишь прибавляла в цене. Так что если в политическом и артистическом бомонде ее принимали за «не бог весть что», своего рода расстригу Сен-Жерменского предместья, вращающуюся в среде заместителей министров и «звезд», в самом Сен-Жерменском предместье говорили, если собирались устроить какую-нибудь исключительно изысканную вечеринку: «Стоит ли приглашать Ориану? Она не придет. Только для формы, но не стоит обольщаться». И если к половине одиннадцатого, в блестящем платье, словно обдавая кузин холодным пренебрежением и завораживающим презрением, Ориана появлялась на пороге, если ее посещение длилось более часа, то прием дуэрьи считался «несомненно удавшимся», как в свое время театральный вечер, на который Сара Бернар, неопределенно обещавшая содействие, хотя директор театра на него не рассчитывал, все-таки приходила и с несказанной любезностью и скромностью вместо обещанного отрывка читала двадцать других. Благодаря присутствию Орианы, с которой главы кабинетов говорили свысока, и которая от этого не меньше (дух водительствует миром) тянулась к общению с ними, вечер дуэрьи, на котором присутствовали, однако, исключительно блестящие женщины, получал высочайшую оценку и не шел в сравнение со всеми прочими вечерами великосветских дам этого season (как сказала бы опять-таки г‑жа де Форшвиль), поскольку иных дам своим посещением Ориана не удостоила.
Как только беседа с принцем де Германт подошла к концу, Блок вцепился в меня и представил молодой особе, одной из изысканнейших дам той поры, уже наслышанной обо мне от герцогини де Германт. Тем не менее, ее имя мне ничего не говорило, — да и она, впрочем, не очень-то разбиралась в именах тех или иных Германтов; прямо при мне она спросила у какой-то американки, на каком основании г‑жа де Сен-Лу, как ей показалось, накоротке с самыми блистательными особами, присутствующими на вечере. Эта американка была замужем за дальним родственником Форшвилей, графом де Фарси, которому эта семья казалась величайшим родом на свете. Потому она ответила, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся: «Только потому, что она урожденная Форшвиль. Это самое существенное». По крайней мере, г‑же де Фарси, наивно полагавшей, что род Сен-Лу уступает семье Форшвилей, еще было известно, кто такой этот Сен-Лу. Но очаровательной приятельнице Блока и герцогини де Германт это имя не говорило ничего, и поскольку она была довольно легкомысленной особой, девушке, спросившей ее, по какой линии г‑жа де Сен-Лу приходится родственницей хозяину дома, принцу де Германт, она с чистым сердцем ответила: «По Форшвилям», — эти сведения последняя выдала, словно то было известно ей всегда, одной из своих подруг, которая, будучи нервна и вспыльчива, покраснела, как рак, когда какой-то юноша однажды сообщил ей, что отнюдь не по Форшвилям Жильберта связана с Германтами, — в итоге он и сам поверил, что ошибся, усвоил заблуждение и незамедлительно приступил к его распространению. Ужины и светские приемы стали для американки чем-то вроде Школы Берлица
