С этой точки зрения самым удивительным зрелищем был мой старый враг, д’Аржанкур — подлинный «гвоздь» этого утренника. Он не только нацепил на себя, вместо бороды с легкой проседью, неописуемое мочало невообразимой белизны, но также (такое количество мелких вещественных изменений способны умалить или возвеличить облик человека, и более того, изменить его видимый характер и личность) этот мужчина, чья торжественная и накрахмаленная непреклонность еще жили в моей памяти, вошел роль старого побирушки, и, не рассчитывая уже ни на какое уважение к себе, придал своему персонажу вид дряхлого маразматика, причем с такой натуральностью, что члены его дрожали, а некогда спокойные высокомерные черты лица лыбились в непрестанном глуповатом блаженстве. На этой стадии маскарадное искусство становится чем-то бóльшим, приводя к безоговорочной трансформации личности. И действительно, с чего это я решил, доверившись каким-то мелочам, что этот уморительный и живописный спектакль разыгрывал именно д’Аржанкур; сколько последовательных состояний данного лица надо было минуть, чтобы увидеть известного мне д’Аржанкура, так мало теперь схожего с самим собой, хотя он по-прежнему располагал лишь собственным телом! Очевидно, то было последней ступенью, на которой он еще мог сохранять свое напыщенное лицо — но его когда-то выпученная грудь была уже только тряпкой в бумажном вареве, болтавшейся туда-сюда. С трудом припомнив, как прежде улыбался д’Аржанкур, иногда умерявший свою надменность, я бы еще смог признать былого д’Аржанкура, с которым я так часто встречался, в теперешнем; но тогда следовало помыслить, что в прежнем приличном джентльмене жил зародыш улыбки старого расслабленного тряпичника. Но даже если принять на веру, что его улыбка выражала тот же смысл, лицо его и самое вещество глаз, в которых она лучилась, изменились до неузнаваемости, и по-иному теперь выглядело и выражение этого лица, и тот, кому оно принадлежало. Я рассмеялся, глядя на этого величественного маразматика; он так же сильно расплылся в своей добровольной карикатуре на самого себя, как, на свой трагический лад, поверженный и любезный г‑н де Шарлю. Г‑н д’Аржанкур в своей роли умирающего-буфф из Реньяра, утрированного Лабишем, был столь же доступен, столь же приветлив, как г‑н де Шарлю — в роли короля Лира, прилежно обнажавший голову перед самыми жалкими людьми. Однако я удержался и не выразил своего восхищения этим необычайным зрелищем. Мне помешала не старая антипатия, ибо теперь он казался совершенно другим человеком — столь же доброжелательным, обезоруженным, безвредным, сколь прежний д’Аржанкур был высокомерен, опасен, гневлив. Настолько другим человеком, что когда я увидел этого персонажа, бесподобно гримасничающего, комического, белого, этого снеговика в роли генерала Дуракина[157], впавшего в детство, мне показалось, что человек может претерпеть такие же основательные метаморфозы, как некоторые виды насекомых. Мне казалось, будто на поучительном стенде естественно-научного музея мне показывают процесс развития какого-то жука из тех, что чрезвычайно быстро осваивают новые черты, и я не смог воскресить в себе чувств, которые вызывал у меня д’Аржанкур, перед этой дряблой хризалидой — скорее вибрирующей, чем движущейся. Но я утаил восхищение, я не поздравил г‑на д’Аржанкура с его ролью в этом спектакле — казалось, раздвигавшем пределы, определенные трансформациям человеческого тела.
За кулисами театра или на костюмированном балу мы скорее из вежливости сгущаем краски — как сложно, как прямо-таки невозможно узнать переодетого. Напротив, здесь я инстинктивно скрывал это затруднение поелику можно; я понимал, что ничего в этом лестного нет, что эта трансформация носит ненамеренный характер; а затем подумал, хотя в дверях гостиной таких мыслей у меня еще не было, что любой, даже самый простой прием, на котором соберутся хотя бы два-три старых приятеля, если долго не выходить в свет, произведет впечатление наиболее удачного маскарада; мы неподдельно «заинтригованы» другими, но личины, против желания намалеванные годами, не будут смыты с чела, когда кончится праздник. Заинтригованы другими? Увы, не меньше они заинтригованы нами. Потому что эта задача — подыскать соответствующее имя к лицу, похоже, вставала перед всеми, кто видел мое; они обращали на него не больше внимания, чем если бы оно им не было знакомо, либо старались извлечь из моего теперешнего облика какое-нибудь древнее воспоминание.
