В любом случае, обладает ли подобный метод создания произведения искусства теоретическим значением или нет, пока я не проверил этого пункта, как намеревался, я не стал бы отрицать, что подлинные эстетические впечатления всегда приходили ко мне вослед за ощущениями подобного рода. Правда, они редковато встречались в моей жизни, но именно они возвышались над ней — я вспомнил несколько таких вершин и понял, что с моей стороны было глупостью потерять их из вида. Эту потерю я намеревался предотвратить в грядущем. И уже сейчас можно было сказать, что если исключительную важность этот признак приобрел лишь для меня, то все-таки меня не могло не ободрить открытие, что он состоял в родстве пусть и не со столь ярко выраженными, но всё же узнаваемыми и, в сущности, весьма сходными чертами других писателей. Ведь на подобных чувствах — как то, что воссоздал во мне вкус мадленки, — выстроена самая красивая часть «Замогильных записок»: «Вчера вечером я гулял в одиночестве… Меня отвлек от размышлений щебет дрозда, усевшегося на высокой ветке березы. И тотчас его чарующие трели воскресили в моей душе отеческое поместье; я забыл потрясения, только что пережитые мною, и, внезапно перенесенный в прошедшее, вновь увидел края, где частенько заслушивался этим посвистом». И разве нельзя причислить к самым красивым фразам «Записок» и эту: «Тонкий и сладкий аромат гелиотропа разливался над узкой грядкой бобов в цвету; он принесен не дуновением отчизны, но буйным ветром Ньюфаундленда; это не аромат занесенного сюда случайно растения, он не таит в себе сочувственных напоминаний и неги. В этом ничем особо не выделяющемся запахе, легком его зловонии, пахнуло на меня зарею, земледелием, миром; овеяло меланхолией сожалений, разлуки и юности». Другой шедевр французской литературы, «Сильвия» Жерара де Нерваля, как «Замогильные записки» в отношении Комбурга, исполнен ощущений того же рода, что и вкус мадлен, и «щебет дрозда». Наконец, у Бодлера эти напоминания встречаются гораздо чаще и очевидно, что они не столь случайны, а значит, по моему мнению, имеют определяющее значение. Этот поэт, в процессе более ленивого и утонченного поиска, находит в запахе женщины, например, ее волос и груди, вдохновенные подобия, которые воскрешают ему «лазурь небесну, необъятну и округлу» и «порт, что полн и мачт, и парусов»[156]. Я хотел было припомнить другие стихи Бодлера, основанные на подобным образом перемещенных ощущениях, чтобы окончательно приобщиться благородному родству и, посредством сего, увериться, что произведение — а перед его осуществлением я не испытывал уже и тени робости — стоит посвященных ему усилий, когда, спустившись по лестнице из библиотеки, внезапно оказался в большой гостиной и попал в самый разгар празднества: оно показалось мне весьма несхожим с мероприятиями, в которых мне прежде доводилось принимать участие, и его особый облик обрел для меня совершенно неожиданное значение. В глубине души я твердо стоял на своем замысле, насколько он был обдуман, но едва я вошел в гостиную, как, будто в театре, произошла развязка, и мое начинание столкнулось с самым грозным из препятствий. Я бы одолел его, конечно, но покуда я размышлял об условиях создания произведения искусства, оно сотню раз выдвинуло против меня довод, которым легче всего было повергнуть меня в нерешительность, и мое рассуждение спотыкалось об него то и дело.
Поначалу я никак не мог понять, что мне мешает узнать хозяина, гостей, почему они все, как мне показалось, «корчат рожи» — они как будто напудрились, но от того изменились до неузнаваемости. Приветствуя гостей, принц напоминал еще добряка — короля феерии, которого он разыгрывал в первую нашу встречу, однако на сей раз и сам подчинился этикету, предписанному гостям, нацепил белую бороду и, волоча свинцовые подошвы на отяжелевших ступнях, являл собой аллегорию одного из «возрастов жизни». Его усы были также белы, как будто на них осел иней леса, в котором живет Мальчик с пальчик. Они, похоже, стесняли его негибкий рот; поскольку эффект был произведен, уместнее было их снять. По правде говоря, я не узнал бы его, не приди мне на помощь рассудок и не наведи меня на истинный след некоторое сходство черт, напомнивших принца. Сложно сказать, что Фезансак-младший сотворил со своим лицом, но пока другие белили, иные полбороды, иные только усы, не обременяя себя этими изысками, он взъерошил брови и процарапал в челе морщины; они, впрочем, вовсе не шли ему; лицо его отвердело, забронзовело, в нем проявилось что-то статуарное; теперь этого старичка никто бы не назвал молодым. Куда больше я был удивлен, когда в ту же минуту герцогом де Шательро назвали старика с седыми посольскими усами, — только взгляды он бросал, как юноша, с которым я познакомился на приеме у г‑жи де Вильпаризи. Когда я преуспел в опознании первой особы, — закрывая глаза на этот маскарад, восполняя нетронутые природные черты усилиями памяти, — первой моей мыслью (хотя и не второй) было поздравить ее с превосходным гримом, потому что, прежде чем я ее узнал, меня терзала та нерешительность, что вызывают у публики большие актеры, выйдя на сцену в новой роли: когда зрители, даже осведомленные программой, на секунду замирают в остолбенении, и только затем разражаются аплодисментами.
