— Ловко! — Они подталкивали друг друга в бок и пожирали глазами невесту, на голову выше жениха.
Со второго удара стакан раскололся.
— Хват! Силач! — одобрили гои.
Позже, когда Дувидла повели в спальню к невесте, с одной стороны его поддерживала под руку мать, а с другой — дядя, старик в восьмиугольной меховой шапочке, какие носят в Галиции. Перед свадьбой этот дядя все рассказал Дувидлу, объяснил, что плодиться и размножаться — величайшая заповедь, привел доводы из мидрашей[39] и каббалы, а под конец прошамкал беззубым ртом:
— И обниматься, и целоваться можно. Нужно даже, это тоже заповедь…
Дувидл вошел и услышал, как за спиной захлопнулась дверь. Из-за стены доносилось приглушенное пение. Вдруг все поплыло перед глазами.
В постели лежала его невеста, которую он видел чуть ли не в первый раз. Она лежала, разметав по белоснежной подушке черные волосы. Ее лицо пылало, но дышало спокойствием. Это было спокойствие очень здорового человека, который ко всему относится с улыбкой. Она лежала, закинув за голову обнаженные руки, и смотрела на тщедушного человечка, которого все-таки готова была принять, прижать к себе, когда он приблизится. Но Дувидл совсем смешался.
Он был измучен постом, еще не согрелся после холодной воды, его напугали гои у колодца, ему было одиноко среди чужих людей. Дувидла бросало в жар, когда он годами грезил об этом над Талмудом, и вот сейчас это должно произойти. Он так затрясся, что еле устоял на ногах. Закачались пейсы, задрожала редкая бороденка, смешная, нелепая тень запрыгала по стене. И Гендл не выдержала. Отвернувшись от жениха, она весело, громко рассмеялась:
— Мамочки родненькие, ха-ха-ха!
* * *
Через год Гендл все-таки родила ребенка, мальчика.
Дувидл назвал сына Симха-Бинем в честь знаменитого ребе из Пшисухи[40], однако на потомка ребе Симха-Бинем оказался совсем не похож. Это был крупный, светлокожий ребенок с прямыми льняными волосами, глуповатыми серыми глазами и носом так высоко вздернутым, что ноздри смотрели прямо вперед. Когда малыш плакал, слышно было на всю рыночную площадь.
Бывало, Гендл брала его с собой в шинок, и если она не спешила дать ему грудь, ставшую теперь еще крупнее, еще женственней, мальчик так кричал, что посетители зажимали уши.
— Эй, — подмигивали Стефану, сыну мясника, того, что режет свиней, — визжит, как твои поросята.
Стефан таращил на малыша глуповатые серые глаза и, шмыгнув носом, таким вздернутым, что ноздри смотрели прямо вперед, тренькал губами:
— Т-р-р-р! Т-р-р-р! Ку-ку, сынишка!
В хедере Симха-Бинем учился хуже некуда.
— Деревенщина, — говорил о нем меламед реб Юкев, — гойская голова.
Зато Симха-Бинем был самый сильный из всех мальчишек. Только он один мог сделать мостик.
— Симха-Бинем! Симха-Бинем! — кричали ученики, когда ребе выходил по нужде. — Слабо мостик сделать?
— Не слабо. Смот-т-трите! — шлепал толстыми губами Симха-Бинем. Он немного шепелявил и заикался, особенно на букве «т».
Он ложился на спину, упирался в пол руками и ногами, выгибался, запрокинув голову, и приказывал:
— Ложись на меня! Т-теперь т-ты! И т-ты!
Симха-Бинем научился этому в шинке. Как-то раз туда заглянул бродячий фокусник и показал, что, встав на мостик, может удержать на себе несколько человек. Посетители стали биться об заклад, что тоже так смогут, но ни у кого не получилось, все тут же садились задом на пол. Единственным, кто выиграл у фокусника пари, оказался сын мясника Стефан, который давно снял кокарду с привезенной из училища фуражки и теперь сам колол свиней.
Симха-Бинем наблюдал за этой игрой, открыв рот и даже не замечая, что у него из курносого носа вылезли две длинных сопли. Тогда Стефан подозвал его, показал, как встать на мостик, и положил ему на грудь кусок мяса в десять фунтов весом. Потом еще гирю поставил, но Симха-Бинем даже не шелохнулся. Гендл попыталась оттолкнуть Стефана:
— Отстаньте от него, пан Стефан! Вы его калекой сделаете!
Но Стефан все добавлял гирю за гирей и повторял, радостно улыбаясь:
— Богатырь растет. Скоро сильней меня будет.
С тех пор Симха-Бинем делал мостик всякий раз, когда ребе отлучался из хедера. Сколько бы мальчишек на него ни забралось, он стоял, упершись головой в пол, на крепких, как бревна, руках и ногах, и только приказывал:
