— Что ж ты, мама, забыла злодейства поляков, которые они творили при входе в город? Они сразу же расстреляли десять евреев на Липовке, они грабили, арестовывали и пытали. В те дни погибло семьдесят евреев. Но это ты забыла, а помнишь только того комиссара, который расстрелял солдата, чтобы напугать других солдат, отвадить их от грабежа и воровства.
— Умник ты мой, — резко отвечает мама, — что ты сравниваешь поляков-погромщиков с человеком, который надел фуражку с красной звездой и стал судьей? Резник режет и остается прав! Потом этот комиссар снова вскочил на коня, задрал голову в краснозвездной фуражке и ускакал с видом героя. А то, что, как ты говоришь, он хотел напугать солдат, так это курам на смех, хотя смеяться тут нечему. Когда солдаты в казармах узнали, что их собрата расстреляли из-за еврейского доноса, они стали нам кровными врагами, в этом я уверена! А если убивать за часы, то и за другие вещи это можно делать, как потом и оказалось. Все это очень печально закончилось.
Когда царства начали сменяться по два раза в неделю, путаница распространилась и на деньги. У меня все было как всегда. Рублей русского императора у меня не осталось, немецких марок тоже. Когда же началась эта катавасия с керенками, злотыми и литами, то действительно можно было сойти с ума. Вчера у тебя были десятки тысяч в керенках, ты лег спать богачом, а встал нищим. Ночью в город вошли поляки, и твои деньги превратились в ничто. Так что когда шишкари пришли во второй раз, город не хотел брать их денег.
Стою я как-то раз со своей корзиной, а мимо проезжает казак. Он чернявый и высокий, прямо великан. Вдобавок на нем высокая папаха, в руке — пика, и он скачет на белом коне. Ну просто Ог, царь Вассанский[80]. Он наклоняется, не слезая с лошади, и довольно весело просит у меня фунт яблок. Я отвешиваю ему товар и вручаю. Мне приходится встать на цыпочки, задрать голову и поднять руки, чтобы достать до него. Он спрашивает цену и расплачивается советскими деньгами. А я себе думаю: казак на коне, в папахе и с пикой вежливо просит взвесить яблок и платит, сколько ему сказали, — это же хорошо, просто отлично! Ну и пусть у меня будут советские деньги.
Однако владельцы больших магазинов не хотели брать эти новые деньги. Солдаты слоняются по городу с полными карманами ассигнаций, а никто им ничего не продает. Хозяева припрятывают товар, а клиентов впускают через заднюю дверь. Как-то раз в магазин тканей заходят два покупателя. Одеты они не как шишкари в военную форму, а как все люди, и просят, чтобы им показали товар. Лавочник не знает, с кем он имеет дело, и выполняет их просьбу. Они не спеша выбирают, что им глянется, не торгуются и велят отрезать столько-то и столько-то материала. Когда дело доходит до оплаты, они дают советские деньги. Но лавочник требует польские злотые или «лапшу», как тогда называли доллары. Короче, эти двое забрали этого лавочника и расстреляли.
Тут на торговцев обрушились страх и ужас. Те же самые евреи, которые радовались комиссару-разбойнику и превозносили его героизм, теперь дрожали от страха. Как это так? Забрать человека и расстрелять его за такой пустяк! Состоятельные обыватели не понимали, что комиссар, который не милует собственного брата, уж конечно не помилует и их.
Я простая женщина, но я знаю, что, когда десять сыновей праотца нашего Яакова пришли в голодные годы в Египет купить зерна, второй после царя сказал про них, что они шпионы, соглядатаи. Тогда сыновья праотца нашего Яакова сказали друг другу: «Мы виновны! Мы не пожалели нашего брата Йосефа, когда он умолял нас, сидя в яме». Но виленские лавочники, которые пришли в ужас, когда расстреляли еврея-торговца, не догадались вспомнить того солдатика, который гниет, бедняга, в земле из-за цацки, из-за каких-то часов, хотя ниточка от того комиссара-разбойника до этого торговца видна ясно, лежит как на ладони. Вот и ты, сын, не видишь, что та же ниточка тянется до сих пор, к детям Велвла, которым не дают написать письмо своему старому отцу, а может быть, их, как подозревает Велвл, там уже посадили. Мир прекрасен, ничего не скажешь!
