Я пошел на «Кол нидрей» в Хоральную синагогу, единственную оставшуюся синагогу Вильны. Когда-то там молились приверженцы Гаскалы[202] и образованные богачи. Бима стояла около священного кивота, как в реформистской синагоге, а синагогальные старосты носили узкие талесы, похожие на шарфы. Теперь здесь собрались все, кто уцелел: партизаны из лесов, евреи из убежищ и вернувшиеся из России беженцы. Все смешались, соединились в рыдающем вопле, как будто слились воедино огни поминальных свечей. Но перед моими глазами по-прежнему маячили ночной, лежащий в руинах Синагогальный двор и мамина комнатка. Мама со своим мужем сидит там за занавесью из паутины и не хочет, чтобы я входил и мешал им, как при жизни.
Мама прожила с реб Рефоэлом два года, но они так и остались чужими людьми. Между ними стояли прожитые порознь годы, горе и радость, которые доставляли им рожденные в прежних браках дети. Реб Рефоэл, молчун по природе, долго жил вдовцом, один-одинешенек и от этого замкнулся еще больше. Мама упрекала себя в том, что мысленно живет с сыном и невесткой, а не со своим вторым мужем. Она считала, что обманула реб Рефоэла, потому что заболела после того, как вышла за него замуж. В последнее время у нее сильно рябило в глазах и звенело в ушах, мамины щеки еще больше ввалились, и ее постоянно лихорадило. Я часто просиживал рядом с ней целую ночь, потому что она не хотела утруждать реб Рефоэла, заставлять его ухаживать за ней.
Вечером по пятницам я приходил к ним на субботний ужин. И в последний пятничный вечер, за два дня до войны, тоже пришел. Мама благословила свечи. По ее растопыренным пальцам, которыми она закрыла лицо, произнося благословение, текли светлые слезы. Закончив, мама тихо сказала мне: «Доброй субботы» — и посмотрела туда, где лицом к окну стоял реб Рефоэл, будто ей не разрешалось отвлекаться от молитвы, пока муж встречает субботу. Прошло немало времени, но реб Рефоэл не произнес ни слова и не сдвинулся с места. Мы не знали, молится ли он или стоит просто так, по привычке. Мама опустила голову и, наморщив лоб, задумчиво смотрела на свои натруженные руки. Наконец она спросила, почему на ужин не пришла Фрума-Либча. Я ответил, что Фрума-Либча осталась в больнице, с больными. Мама вздохнула и больше ничего не сказала. Видимо, подозревала Фруму-Либчу в том, что та нарочно осталась на ночное дежурство, чтобы не надо было сидеть с молчуном реб Рефоэлом за одним столом.
После ужина реб Рефоэл постелил мне на диване в прихожей, но я сидел у маминой постели в спальне. Мама дрожала, тяжело дышала, стонала и молчала. Я оперся о край ее кровати и стал задремывать. Неожиданно она тихо и смущенно засмеялась.
— Ты же когда-то изучал Тору, сын, — прошептала она. — Вот и скажи мне, скамеечкой в чьих ногах я буду в раю, твоего отца, мир праху его, или реб Рефоэла, долгие ему годы?
Мама хотела быть скамеечкой в ногах отца, но в тот час, когда она вместе с реб Рефоэлом пошла в Понары, он, может быть, стал ей ближе отца, умершего в своей постели в нашей квартирке при кузнице. Мама шла тихая, маленькая, ссутулившаяся. И кто знает, не держались ли они с реб Рефоэлом за руки, как та пожилая пара с белыми подушками. под мышкой. Потом Фрума-Либча прибежала из второго гетто в первое, в квартиру реб Рефоэла, и никого там не нашла. Тогда она взяла мамину шелковую субботнюю шаль. Но где же она, эта шаль, где?
Я бросился из Хоральной синагоги во двор, и тени, которые дрожали на булыжной мостовой, освещенной светом из окон синагоги, показались мне маминой черной субботней шалью, лежащей в эту ночь Судного дня на улице, на камнях.
Всю ночь мне снилось, что сапожник Балберишкин стоит среди развалин, застыв в полный рост, и смотрит на меня глазами убиенного, явившегося во сне своему убийце, как в последний раз, когда я встретил его в гетто. Встав утром Судного дня, я вспомнил, что вчера вечером не видел его в синагоге на «Кол нидрей». Мне пришло в голову, что этот мучимый сомнениями еврей мог повеситься. Я пошел в его мастерскую, но окно, наполовину врытое в землю, было закрыто ставнями изнутри, а дверь подвальчика заколочена доской. Должно быть, сапожник Балберишкин вернулся в пригород к белорусам или полякам, где, как он рассказывал, его считают иноверцем. Там, среди необрезанных, он хочет забыть, что его когда-то звали Балберишкиным, что у него была жена и двое детей. Он будет жить там, пока на него снова не найдет тоска и его не потянет в подвальчик гетто сидеть бесконечный семидневный траур по своей прошлой, еврейской жизни. А может быть, он никогда не вернется в гетто, потому что я обманул надежду, которую сам в нем пробудил, надежду на то, что его сын жив. Он не вернется — и мне не надо больше бояться, что он появится из развалин и потребует своего потерянного сына.
