В этот вечер достал Митька из запасника бутылку спирта и полный стакан залпом выпил. Когда ему стало жарко, он лег на топчан и вдруг заплакал. И не стыдные слезы какие-то были, а вроде бы в радость ему. Катились они, горячие, по горячей Митькиной щеке, падали на подушку, и падало Митькино сердце в неизведанные глубины, билось и рвалось там в болючей тоске. И вся его жизнь, такая простая, известная всем и каждому, вставала перед ним. В сорок седьмом году пошел в школу, отмучил семь классов и было подался в школу механизаторов, но душа к железу не лежала. Бросил. Без души Митька не умел. Два года в леспромхозе сучкорубом отмантулил, матери из горя помог выбраться, а в шестнадцать лет встал на промысел, и все. Это было его кровное дело, и он впрягся прочно, надолго.
В семнадцать Митька в клуб пошел. Не в кино и не в библиотеку, а по-взрослому пошел гулять. Его приняли и признали. Но он и здесь особняком шел, не кидался куда попало, а тихо и упорно ждал своего часа. Так прошли годы, и в первые красавицы взошла Галка Метелкина. Парни бились вокруг нее, случалось, и на кулаках. Он ходил мимо. Тогда она первая пошла к нему. И уже думал Митька, что его час настал, что нашлась та, единственная, но думал равнодушно как-то и спокойно. Может быть, так вот спокойно и жил бы он с Галкой, девкой видной и веселой, не случись завалиться ему в универмаг.
15
В день, когда облетал вертолет промысловые участки, в поселке с рассвета колготились женщины, то и дело выбегая на улицу послушать, не хлопочет ли вертолет над тайгой, неся от промысловиков долгожданные весточки. Пелагея Ильинична, по случаю воскресного дня затеявшая громадный рыбный пирог, то и дело настороженно замирала, оттягивала платок с уха, прислушиваясь к звукам с улицы.
— Аль трещит, Любава? — беспокойно спрашивала она.
Любава, взявшись шить юбку к Новому году, отрывалась от работы и успокаивала Пелагею Ильиничну:
— Да нет, это Петруха дрова Колобковым повез.
— Как бы они там гостинец Митрию не растрясли.
— Я хорошо упаковала. Не растрясут…
В три часа дня маленький красный вертолет пронесся низко над домами и легонько торкнулся на специально расчищенной полянке возле поселкового клуба. Волнение, которым была переполнена Пелагея Ильинична, невольно передалось и Любаве. Бросив шитье, она подхватилась одеваться и уже на ходу, с порога, сказала Пелагее Ильиничне:
— Я сейчас, мигом.
Когда Любава прибежала к вертолету, многие женщины уже получили мужние посылки и теперь напористо расспрашивали вертолетчиков и Просягина о том, как выглядят их суженые, да не болеют ли, да не надобно ли им чего.
Любава взяла из рук директора промхоза маленький сверток, замешкалась, не зная, что ей делать дальше.
— Кланяется вам Дмитрий, — улыбнулся Просягин, — ну и само собой — целует накрепко.
— Как он там? — тихо спросила Любава.
— Скучает, — серьезно ответил Просягин, — домой рвется. Ну а с промыслом у него всегда хорошо.
Любава вспыхнула, поблагодарила Просягина и, провожаемая любопытными взглядами женщин, заспешила домой…
В свертке оказалась ловко выструганная из дерева матрешка и три письма. Одно — Пелагее Ильиничне. Два — Любаве.
Пелагея Ильинична, положив письмо на стол, долго разглядывала матрешку, потом тихо засмеялась и сказала:
— А ведь это он тебя, Любава, выстругал. Посмотри.
Любава взяла матрешку, вгляделась и неожиданно в самом деле увидела сходство с собой. С удивлением посмотрела на Пелагею Ильиничну, опять на матрешку и вдруг смутилась чего-то, по круглым щекам румянец пролился.
— Давай читать будем, — предложила Пелагея Ильинична и, захватив свое письмо, ушла к русской печке, где доспевал праздничный пирог.
Любава свои письма прочитала быстро. Опустив руки на колени, долго сидела в немой неподвижности, глядя в маленькое оконце на улицу. Потом начала перечитывать места, которые особенно удивили и взволновали ее.
«Лед-то уже установился, прочно встал, — писал Митька, — когда я в пустоледье угодил. В таких-то пустоледьях, Любава, завсегда выдра обитает. Вот я и наладился там капканчик насторожить. А того не заметил, что у пустоледья двойное дно. Вот и ухнул по самую маковку. А течение в том месте — страсть! Ухнулся я, значит, Любава, с головой под воду ушел. Теперь и не помню, как успел руками за кромку льда ухватиться. Течением-то волокет меня под лед, уже и ноги затянуло, а туловом я еще в пустоледье барахтаюсь. Первый раз в жизни, Любавушка, мысль пришла, что каюк мне в этом пустоледье. Что не выдра мне попалась, а сам я в историю попал. Руки-то у меня ослабли, красные от мороза, я их, руки красные, и сейчас вот как хорошо вижу перед собой. Ну, значит, ослабли и скользят по льду. Уже одними пальцами цепляюсь я и чую, еще минута — понесет меня подо льдом, и хана. А в этот миг вдруг встало передо мной лицо твое, Любушка, и так это оно живо встало, словно бы ты смотришь на меня и с укором головой качаешь. Мол, что же ты, Митя, так просто дался, или нет в тебе воли никакой. И, поверишь ли, Люба, откуда только силы взялись. Обозлился я, вцепился в лед пальцами так, что из них кровь выдавилась, подбородком навалился и по сантиметру вытащился из пустоледья. Лежу, от меня пар валит, одежда тут же ледяной коркой схватилась, а подняться сил моих нет. Ну, ничего, оклемался. Бегу в зимовьюшку, и стук от меня стеклянный идет.
