. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, я стараюсь быть объективным, хотя и знаю, что это практически невозможно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пересказать вам биографию Сечени полностью? О, для этого недостаточно ни вашего времени, ни моих знаний. Да это и нереально. Для того чтобы рассказать целиком и полностью жизнь одного человека, не хватило бы жизни и сотни людей; ведь тогда пришлось бы перечислять не только слова и поступки того человека, но и пересказывать его мысли. А мысли летают так же быстро, как планеты, и по тем же законам притяжения и отталкивания. Чтобы рассчитать их орбиты, недостаточными оказались бы труд астрономов и помощь современных электронно-вычислительных машин…
У Джойса описание одного-единственного дня весьма заурядного человека уместилось в двух объемистых томах. Вам, вероятно, знакома эта книга… Труд поистине грандиозный. Однако даже история одного ничем не примечательного дня, описанная на протяжении тысячи четырехсот страниц, и то содержала массу пробелов. Джойсу не удалось достичь цели — воссоздать натуралистически точную картину мозговой деятельности. Притяжение и отталкивание во многих случаях он подает как готовый результат и в расчете на аналогии предполагает, что причины их нам и без того известны или же мы и сами в состоянии догадаться о них…
Я же не без некоторой нервозности гоню свое повествование. Хотелось бы поскорей добраться до знакомства Сечени с одним, а затем и с другим Кларком. Но быстро как-то не получается; даже от первой их встречи нас отделяют десять лет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Сплошные введения, сплошные предисловия», — находчивое замечание. Благодарю, что вы столь любезно называете это прелюдией. Да я и в самом деле на большее не способен; ведь я намереваюсь рассказать предысторию одного творения, а, значит, хотя бы и фрагментарно, обрисовать жизнь создавших его людей. Само творение вы видели — и в моем сопровождении, и в одиночку. Но видя конечный результат, мы, — позволю себе говорить и от вашего лица, — ощущаем еще бо́льшую потребность в знании деталей.
Как бы продолжает путешествие по Востоку поездка Сечени в Дебрецен. Правда, она не столь приятна: Сечени велено явиться в его Гессен-Гамбургский гусарский полк.
Не легко вынести совместное пребывание с грубыми гарнизонными офицерами, которые, дыша в лицо винным перегаром, лезут с поцелуями и обращаются с Сечени запанибрата… Весть о смерти отца застает его в Дебрецене, и он тотчас спешит в Вену. Теперь он стал очень богат, и все же по приезде в Вену обивает пороги, выхлопатывая себе майорский чин. Не странно ли? И не от Сечени зависит, что хлопоты его остаются безуспешными. Там, в Вене, явно что-то не ладится, какие-то обстоятельства тормозят военную карьеру Сечени.
Он возвращается в Дебрецен, а оттуда устраивает себе поездку в Трансильванию — закупать лошадей на армейский счет. Для офицера из богом забытого отдаленного гарнизона нет более приятного поручения, чем покупка лошадей; тут и длительные разъезды, и возможность погостить в самых разных домах, и всяческие приключения. Ну, а для человека типа Сечени помимо всего это и приобретение опыта. К примеру, ему интересно увидеть, что до сих пор сохранилась приличная дорога, проложенная еще императором Иосифом — прежним кумиром его отца. Приближенному к Вене магнату любопытно узнать, в каких условиях живет венгерский крупный помещик в восточной части страны.
Вот как выглядит дом трансильванского олигарха Фаркаша Банфи:
«Грязь, в каковой пребывают сам дом, хозяин оного и прислуга, повергли меня в величайшее изумление. Такого мне в жизни не доводилось видеть».
И с чем же Сечени сравнивает увиденное?
«Он напоминает вновь обращенного турецкого отступника, который ничего не сохранил из своей веры и из прежнего одеяния. Экономка, миловидная и весьма приветливая девица лет девятнадцати, полураздетая, лежала в горячке в соседней комнате на невообразимо грязной простыне. Супруга Вольфганга (Сечени переиначивает на немецкий лад имя «Фаркаш») была графиней М. Слуга, которому я задал вопрос, отчего супруги расстались, ответил мне: «Потому что графиня очень любила свет», — что вполне простительно! Ричард III в сравнении с ее графом может считаться Адонисом!»
