Сечени словно бы спорит с пылящимся нераспакованным ящиком, доказывая, что еще не пришла пора gaslight, а стало быть, достичь подъема Венгрии можно развитием сельского хозяйства. Путешествие по Востоку лишь запутывает его мысли. Ведь нельзя же счесть правдой то байроническое утверждение, какое он заносит в свой дневник:
«Родину свою я вообще больше не люблю».
Или под родиной он подразумевает Австрию, империю Габсбургов? А может, Венгрию? Или же обе страны?
Сечени был вольнее, чем Лермонтов, и более скован, чем Байрон. Он занимал промежуточную позицию, ведь жил он в стране, которую не назовешь ни Востоком, ни Западом, ни Европой, ни Азией. Он, конечно, не немец, но и не настолько венгр, чтобы увидеть путь, которым можно идти без Габсбургов и Австрии. Из него не вышел карбонарий, даже освободителем крепостных он не сумел стать, но и защитником дворянских привилегий он быть не мог… «Разве не проделкой Полишинеля…» Несчастный человек, которого посредственностью никак уж не сочтешь, всю свою жизнь вынужденный стремиться к середине, сдерживать поступательное движение, то есть делать то, что в корне противоречило его натуре.
Придворный магнат и трансильванский зубр
Я несколько растерян: слишком затянулся мой рассказ об этом восточном путешествии. Но и оно имеет отношение к мосту, поскольку богатый опыт, приобретенный в поездках по Востоку и Англии, сильно повлиял на формирование образа мыслей Сечени. Что-то вроде контрапункта — музыкальная терминология вам ближе. А действие нашего повествования вскоре мы вновь перенесем в Лондон, потому что Сечени опять направляется в британскую столицу. Только сперва нам необходимо немного познакомиться с его спутником — Миклошем Вешелени.
Да, кстати: я прихватил с собой небольшую цитату из письма Сечени. Цитату эту я отыскал вчера по возвращении домой, потому что в душе все еще продолжал спорить с вашим возражением.
Это уже упоминавшееся мною письмо к управляющему: «Достаньте хоть из-под земли, жмите все соки из крестьян», — датировано 22 февраля 1817 года в Вене. И ведь нельзя сказать, чтобы молодой граф витал в облаках и не ведал, что творит; все он знал совершенно точно. 4 сентября он шлет из Милана все тому же управляющему следующее указание (я приведу его дословно, чтобы при переводе не прибавить и не убавить от оригинала ни слова):
«Unter Andern hat N. Esterházy mich gebeten, ihm meine zwei Windhunde schenken zu wollen… Schicken Sie ohne allen Aufschub nach Pressburg, in das Haus des Grafen Carl Esterházy, wo sie dem Hausmeister übergeben werden müssen. Besorgen Sie das auf eine legal-mäßige Art. Es soll sie nicht etwa ein Bauer mit zerlumpten Gatyen, worüber die junge Frau erschrecken könnte, überbringen, sondern ein ordentlicher Mensch, der uns keine Schande macht»[42].
Так что извольте сами убедиться: единственное венгерское слово во всем тексте — gatyen «порты». Сечени тогда еще очень слабо знал венгерский, но тот факт, что его мужики ходят в дырявых портах, ему хорошо известен. Кстати сказать, дневник он ведет только по-немецки, а по-венгерски лишь произносит речи и иногда пишет письма. Среди его писем есть написанные по-французски и по-английски.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Люблю я Сечени или ненавижу? Трудно ответить на этот вопрос. Вряд ли я могу ненавидеть человека, заслуги которого в создании моего любимого моста столь велики. И он несомненно был гениальным человеком… Якобы в 1848-м он предал венгерскую революцию? Я бы не осмелился так сформулировать, а сказал бы, что революция пошла дальше, чем мог пойти сам Сечени. Такое случается довольно часто и принимает самые различные формы, к примеру, такую — я намеренно беру отдаленный исторический пример, — как в России, когда крестьянин — бывший участник революции 1917 года и гражданской войны — вдруг растерялся перед коллективизацией. Или когда кронштадтский матрос недоумевает, как это вдруг его во имя революции лишают полной свободы действий, поскольку революции необходима регулярная, дисциплинированная армия. Зачастую тяжкие ошибки вредят точности весов. В таких случаях весы не показывают, что тяжесть ошибок в значительной мере перевешивается положительными результатами. А люди, подобные Сечени, всегда бывали и бывают. Но предателем считается тот, кто предает что-либо: свою родину или общие интересы — из себялюбивых побуждений, ради собственной карьеры. Сечени не принадлежит к этой категории людей. Значит, ничего страшного, если бы даже я его любил, не надо только ни принижать его личность, ни преувеличивать его заслуг.
