— Недоверчив ты, государь, — сочувственно, исшепотью вымолвил Данила. — Оттого и друзей мнишь за недругов.
— Ещё б быть мне доверчивым с вами, — самодовольно хохотнул Иван и непритворно, истомно потянулся, широко, косорото зевнул. — Миловал Бог! Хватит с вас моей доброты, которую вы, окаянные, поберечь не потщились. И уж теперь, допрежь горнего суда, я позову вас на суд... На свой суд! Мне мало на вас лише Божьего суда. Я сам вас буду судить!
— Суди, кто повинен... Но пошто судишь неповинного? Не винен я пред тобой, государь. Нет за мной тех прокуд и неправд, что возвёл на меня Шишкин.
— Хватит, Данила! — сказал жёстко Иван. — Опротивели мне твои упадки вилявые[81]. Не обвести тебе меня, нипочём не обвести. Помыслы в сердце — глубокие воды, но человек разумный, как писано, вычерпает их. Вычерпаю я твои воды, Данила... И не токмо твои! Не мни, что Шишка меня супротив вас возбудил и я движусь едино его оговором. Своей душой движусь я, разумом своим. Подозревал я, где вьётся змеиный клубок... Ещё как тот подлый монах-каманчанин Исайя пришёл к нам на Москву из Литвы, почуял я, что не книг православных ради, как рек он, прислал его к нам Евстафий Волович[82]. Пошто Воловичу наши книги, коли он от православия отложился да к арианам приткнулся? Их блядословные книги печатает Волович, а наши книги ему не в нужду. С иным умыслом слал к нам лукавого мниха Евстафий — измену намерился пустить в дому нашем. К Бельскому шёл Исайя, к Мстиславскому, к Воротынскому, к Курлятеву... К Курбскому! И дошёл, подлый шиш! У Бельского в те поры как раз и дознали Королёву проезжую грамоту да подорожную роспись до литовского рубежа. Да и Курлятев тогда же в Литву изнамерился... И Воротынский почал не радеть в делах наших. Слава Богу, сметясь, управили мы преступников тех явных, да и Исайю, прелестника[83] их зломерзкого, в тюрьму вкинули. Сидеть ему там до скончания живота.
Он хотел было сказать ещё, что этот подлый монах пытался коварно обвести его, когда, перейдя русскую границу в свите греческого митрополита Иоасафа, направлявшегося через Литву на Русь с посланием константинопольского патриарха, написал донос на Иоасафа, будто тот, будучи в Литве, целовал крест королю и королевской раде. Хитро и тонко задумывал Исайя завоевать доверие на Москве. Иван хотел сказать об этом Даниле, чтоб показать, как изощрённо действуют против него враги и что он, несмотря на все их ухищрения, сумел всё-таки распознать их и изобличить. Он хотел доказать Даниле, что для него нет тайного ни в чём и никто не сможет ввести его в заблуждение. Но Данила знал, что митрополит Иоасаф уже четвёртый год томится на Москве, задержанный как литовский шпион, а это значило (Иван в самый последний момент подумал об этом), что либо Исайя действительно обвёл его и он продолжает верить его доносу, либо он, Иван, так ни в чём до сих пор досконально и не разобрался и тайное не стало для него явным. Эта мысль остановила Ивана.
— Вот так! — заключил он резко и поспешно, словно напугался, что Данила прочтёт его мысли. — Слышишь меня, Данила?
— Слышу, государь.
— А что Шишка на тебя сказал, да на тестя твоего, на Петра Турова, да на Сатиных, — не удержавшись, вновь заговорил Иван, — то мне також не в диво. Шишка токмо утвердил меня в том. Потому, ещё допрежь, чем Шишка был пытан, я уже посадил на цепь весь ваш собачий род. А тестя твоего — и вовсе до Шишкиного поимания, бо и он стал сочить яд. Курбский к нему ездил, не боясь отчего-то ущербить свою княжачью честь на холопьих порогах. Знаю отчего! Шишка дальше вас никого не указал, а я гляжу дальше, понеже чую над вами — чую! — его руку... приятеля вашего неизменного! Слышишь, Данила?
— Слышу, государь.
— Сознайся: Курбский сговаривал вас на измену? Встречался он с Исайей? Передавал ему монах закрытые листы от Воловича и Радзивилла?
— Говорил уж я, государь... Как сознаться в таковом и невинного как поклепать? Нешто нет надо мной ещё вышнего суда?
— Сознайся, Данила! — яростно, исступлённо и просяще вскрикнул Иван. — Сознайся!.. — Иван на мгновение запнулся, как будто испугался или устыдился пришедшей к нему вдруг мысли, но исступлённость, которая всё сильней начинала походить на отчаянье, подтолкнула его: — И цепи тотчас спадут с тебя! И тестя твоего, и свойственников твоих — всех пущу на свободу!
